Страница 1 из 58
Владимир Данихнов
Девочка и мертвецы
Часть первая
Плач над цифрами
Каждый год в России от рук родителей погибают около двухсот детей.
Собственно, вместо двухсот можно вписать любое число.
Это ничего-ничего.
Никто не плачет над цифрами.
Глава первая
Катенька связала для сокольничего Феди замечательные варежки. С ромбиками. Федя примерил варежки и обомлел:
— Хороши! А где ты вязать научилась?
— Ну-у… — Девочка неопределенно махнула рукой.
— Красавица ты наша, — умилился сокольничий.
В сени вошел злой с мороза Ионыч. Затопал сапожищами, сбивая снег, заухал, словно филин. Увидел варежки, бросил:
— А мне почему не связала?
— Не успела, дяденька… — прошептала Катенька.
— «Не уфпела — не уфпела», — передразнил Катеньку Ионыч и приказал Феде: — Выйди, полей.
— Холодно, Ионыч!
— Водки тяпни для сугрева и иди.
Ничего не поделать: Федя тяпнул водки, накинул на плечи медвежью шубу и вышел наружу. Снега намело порядочно. Федя топнул по снежной корке, оставил глубокий след. Вытащил ногу, а сапог застрял в снегу.
— Непорядочек, — горько усмехнулся сокольничий и в одном сапоге пошел к тарелке. Из снега выглядывал только самый верх непознанного летательного аппарата, этакий серебристый прыщик с тремя лампочками — красной, зеленой и желтой. Горела желтая. Сокольничий открыл дверь в кособокую кладовку, вытащил шланг. Покрутил в руках.
Крикнул:
— Ионыч!
Ионыч распахнул заледенелое окно прямо у Фединого носа:
— Ну чего тебе?
— Вода горячая есть?
— Есть, всё есть, котел с утра как заведенный работает.
Федя протянул ему шланг:
— Подключи, пожалуйста.
— «Подклюфи, пафалуста», — противным голосом передразнил Федю Ионыч, схватил шланг и исчез в доме. В окошке появилась любопытная Катенькина мордашка. Сокольничий подмигнул девочке. Катенька спросила:
— Испечь пирожки на вечер?
— Испеки, родненькая, — попросил Феденька. — К водке пирожки замечательно пойдут.
— С капусткой или с картошкой?
— И с капустой, и с картошкой, а еще с яблочным повидлом испеки.
— Хорошо, дяденька!
— А ну пшла! — рявкнул Ионыч из глубины комнаты. Девочку как ветром сдуло. Ионыч сунул голову в окно и, слизывая с побледневших от холода губ снежинки, вручил Феде шланг.
— Давай быстро, пока я не околел на морозе.
— Ты крепкий, Ионыч, — почтительно сказал Федя. — Не околеешь.
На душе у Ионыча потеплело от такой похвалы.
Федя направил шланг на тарелку и открыл воду. Тонкая струйка теплой воды полилась на серебристый прыщик и рядом, растапливая снег. Федя поливал до тех пор, пока не загорелась зеленая лампочка.
— Ну че? — спросил Ионыч. — Хватит уже! Воду-то экономь.
— Да всё вроде, — сказал Федя, закрывая шланг.
— А тарелка как? — уточнил Ионыч. — Теплая хоть?
Федя снял варежку и потрогал тарелку. Тарелка была теплая. Феде показалось, что внутри что-то или кто-то стучит.
— Теплая, Ионыч!
— Ладно, пошли водки тяпнем, — решил Ионыч и закрыл окно.
Федя, кутаясь в шубу, подошел к двери. Сунул ногу в застрявший в снегу сапог, вытащил. В небе что-то протяжно загудело. Сокольничий поднял голову, прикрыв ладонью глаза от падающего снега. По серому небу медленно ползли два темных пятнышка.
— На юг летят, — пробормотал Федя.
— Федя! — глухо закричал Ионыч из-за двери. — Где ты там? Поторопись, что ли!
Сокольничий поспешно вошел в дом. Разделся, стал накрывать на стол. Ионыч одобрительно кивнул, снял со стены гитару и попытался взять аккорд. Струна порвалась. Ионыч выругался и метнул гитару в угол. С жалобным мявом из-под треснувшей от удара гитары выползла покалеченная кошка Мурка.
— Когда ж ты уже сдохнешь, вредное животное! — в сердцах бросил Ионыч.
Мурка спряталась за комод и стала заунывно мяукать.
Рассерженный Ионыч подошел к Катеньке. Девочка возилась у плиты.
— Работаешь?! — рявкнул Ионыч.
— Малютка наша! — воскликнул сострадательный Федя.
— Работаю, дяденька, — робко ответила девочка.
— Отхлестать бы тебя хворостиной, — сказал Ионыч, — да хворостину жалко!
— Жалко… — грустно кивнула Катенька.
— Как там стол, Федька? — крикнул Ионыч. — Накрыл уже?
Федя как раз закончил устанавливать пузырь самогона. Пузырь стал точно посреди стола — симметрично двум граненым стаканам. Ионыч подошел к столу, подвинул колченогий табурет, сел.
— А огурцы где? Катька-а-а-а!
— Несу, дяденьки! — Девочка тащила к столу здоровенную десятилитровую банку с солеными огурцами.
— Малютка наша! Уронит же! — Федя всплеснул руками и кинулся Катеньке на помощь, но Ионыч схватил его за рукав, остановил.
— Не порть мне девчонку. Пусть сама.
— Эх… — вздохнул Федя.
— А вот и огурчики, дяденьки. — Катенька с трудом водрузила банку на столешницу.
— А крышку открыть? — Ионыч приподнял левую бровь.
Катенька сбегала за открывалкой и, сосредоточенно пыхтя, раскупорила банку.
— Крышку рядом положь, — приказал Ионыч, доставая вилку. — Ну-с, приступим, помолясь. Ты, Катька, ступай. Тебе, безбожнице, никакая молитва не поможет.
Катенька, потупившись, побрела на кухню. Федя шепнул ей на ухо: «Про себя помолись. Ионыч не узнает». Обрадованная Катенька кивнула и убежала.
— Балуешь девку, — заметил Ионыч, грызя огурец.
— Маленькая она совсем. — Жалостливый Федя едва не прослезился.
— Ничего себе маленькая. За последний год как вымахала!
Сокольничий пожал плечами. Налил водки себе и Ионычу до краев, щелкнул пальцем по стеклу — стекло обрадованно зазвенело.
— Я, может, тоже маленький в душе! — заявил Ионыч, хватая стакан. — Но что-то меня никто не жалеет!
— Я тебя, Ионыч, жалею, — сказал сокольничий. — Я-то знаю, что судьба тебя не баловала! Тяжело тебе, Ионыч, в жизни-то пришлось…
Ионыч выпил полстакана, утер бороду рукавом, тут же и занюхал.
— Знаешь о моей жизни суровой, а девку балуешь. Не по-людски это, Федя.
— Да понимаю я! — Сокольничий отмахнулся и опустошил стакан на четверть. — Сердце у меня доброе, всех пожалеть готов. Даже этих, что летают, хотя их-то чего жалеть…
— Что такое? — Ионыч нахмурился. — Опять летают?
— Да вот, только что двоих видал. Порхают, блин, как бабочки. На север упорхнули. В Лермонтовку, это уж наверняка.
— Сволочи, — возмутился Ионыч, от возмущения тыкая огурцом мимо рта. — Значит, завтра-послезавтра опять сюда припрутся.
— Наверняка. — Федя вздохнул.
— Не отдадим мы им нашу Катьку! — Ионыч ударил кулаком по столу. — Или ты против? — Он выпучил глазищи на сокольничего. Федя поморщился:
— Ну что ты, Ионыч, в самом-то деле. Неужели думаешь, я тебя предам, друга моего единственного? После всего того, что ты пережил?
— Пережил я многое, — согласился Ионыч, успокаиваясь. — Нервный оттого стал, озлобленный. — Он допил водку и крикнул: — Катька!
— Да, дяденька! — послышался далекий Катин голос.
— Что ты делаешь, негодница?
— Тесто для пирожочков замешиваю, дяденька!
— Завтра к нам гости придут, вопросы будут задавать. Знаешь, что отвечать?
— Да, дяденька!
— И что же?
— Скажу, что живется мне с вами очень хорошо, что вы, дяди, добрые и меня любите, работать без нужды не заставляете, не сквернословите и не бьете меня!
— Главное, с честностью в голосе говори! — рявкнул Ионыч. — А то до полусмерти исколочу!
— Хорошо, дяденька! — звонко отозвалась девочка.
— Послушная, — умилился Федя, наливая еще водки.
— Еще бы. — Ионыч ухмыльнулся и выпил полный стакан.
Глава вторая
Тонколицый мужчина в длинной черной шубе и шапке-ушанке приехал на белоснежном вездеходе с черной четырехлучевой звездой на выпуклом боку. Вездеход замер у обочины. Тонколицый, путаясь в шубе, вылез из кабины, что-то сказал водителю и побрел к дому. Сокольничий Федя стоял у двери и меланхолично отливал на снег. Тонколицый подошел и отрывисто приказал: