Страница 2 из 3
Габриэль не очень вразумительно объяснил жене, зачем он заказал столько фруктов и яиц. Затем заперся в кабинете и попробовал сосредоточиться над последней главой повести. Он написал несколько фраз, зачеркнул их и отложил ручку. Взор остановился на полках, где теснились его книги. Со всего мира слетелись к нему его дети, на всех языках. Габриэль вспомнил одно из бесчисленных писем. Оно пришло лет пять назад, кажется, из Франции. После привычных благодарностей читатель задавал вопрос, который поразил его: «Ваши герои сплошь и рядом несчастны, а судьбы их гибельны, — писал француз. — Не кажется ли Вам, что Вы несколько жестоки к ним?». Он написал читателю большое письмо, оговорив вначале, что не собирается оправдываться, а затем на двух страницах доказывал: писателя интересует правда жизни, жестокой и несправедливой бывает жизнь, а не человек, изобразивший её. Я мог ещё приукрасить героя, писал он, потому что люблю людей. Но приукрашивать жизнь не посмел бы даже из самых благих намерений. Никогда! Иначе одна ложь поведёт за собой другую, и ложь станет бесконечной, как дождь в Макондо.
— Тебе звонят, — прервала его мысли жена.
Он вскочил так резко, что опрокинул плетёный стул.
Габриэль ни разу не слышал этого голоса, но каким-то образом узнал его и содрогнулся: в его романе именно Бабилонья завершал жизненный цикл Макондо.
— Здравствуй, Аурелиано, — сказал он дрогнувшим голосом. — Как ты поживаешь?
Он прислушался и, запинаясь, спросил:
— Что с тобой? Ты плачешь?
— Здесь всё рушится, отец, — далёкий голос Аурелиано прерывали рыдания. — Я на краю гибели. Где мне взять цепь, чтобы приковать сердце, отец?
— Это не ветер там гудит? Ураган уже был? — Габриэль затаил дыхание, ожидая ответа.
— Всё перемешалось, отец. Ураганов этим летом было уже три — они разрушили половину Макондо. Все мои друзья уехали. Но это не самое страшное, отец. — Голос Аурелиано прервался опять. — Вернулся Гастон!
— Как?! — изумился писатель. — Ведь он остался в Брюсселе!
— Нет! — выкрикнул с отчаянием Аурелиано. — Он пробыл там неделю и вернулся. Как теперь быть? Я не могу жить без Амаранты Урсулы. Ты же знаешь, отец! Всё должно быть иначе! Уж лучше пусть мы погибнем, чем жить врозь.
«Реальность настоящего Макондо не адекватна книжной версии», — то ли с горечью, то ли с облегчением подумал писатель и спросил:
— И что Гастон?
— Он избил Амаранту и грозится проткнуть мне брюхо. Гастон вне себя от ярости. Не знаю, откуда он пронюхал, может, прочёл твою книгу, но он знает, что мы жили как муж и жена.
— Чем же я помогу тебе, сынок? — последнее слово вырвалось непроизвольно, и Габриэль крепче сжал телефонную трубку.
— Не знаю, — Аурелиано всхлипнул. — Пусть всё вернётся. Пусть будет так, как ты задумал. Ведь ты — наш общий отец. Сделай что-нибудь!
— Жизнь есть жизнь, мой мальчик, — сказал писатель, ощущая в груди смертельную пустоту и усталость. — Она слишком сильна, чтоб подчиниться книге.
— Но я пропаду без Амаранты. Я вновь подслушиваю, как она занимается любовью с Гастоном и вопит, будто кошка. По ночам я терзаю зубами её сорочку, а от воспоминаний у меня останавливается сердце.
— Возвращение Гастона, возможно, ничего не изменит, — осторожно сказал писатель, прикидывая, как может измениться придуманный им сюжет. — Если у вас родится ребёнок…
— Нет, нет! — испугался Аурелиано. — Я совсем обезумел от любви и наговорил тебе бог знает чего. Я не хочу, чтобы Амаранта умерла, как в твоей книге. Уж лучше пусть живёт с Гастоном.
— Ты запутался в своих желаниях, мальчик. — У Габриэля от волнения заболело сердце. — Я не могу изменить ход жизни. Она сильнее нас.
— Дай мне совет, отец, — попросил Аурелиано. — Ничего не делай, только скажи: как мне быть дальше?
— Не знаю, — тихо сказал писатель. — Советы ещё никого не сделали счастливей, Аурелиано. Я уже никому из вас ничем не смогу помочь, сынок. Запомни это и передай другим. Вы вышли за пределы сюжета, и я вам больше не… отец. В настоящей жизни мне ничто не подвластно.
Он осторожно опустил трубку и пошёл к домашней аптечке, чтобы выпить успокоительное.
— Ты что-то бледный, — заметила за ужином жена.
Габриэль отсутствующе кивнул. Жена ещё что-то сказала. Занятый своими невесёлыми мыслями, он снова кивнул, однако невпопад.
— Ты вовсе не слышишь, что тебе говорят, — упрекнула жена. — Полчаса назад в сад забралась какая-то женщина. Мулатка. Она заглядывала в окна и напугала нашего мальчика.
— Надо было позвать меня. — Он пожал плечами и стал задумчиво чистить банан.
— Мальчик закричал — и она убежала, — объяснила жена.
— Тогда и говорить не о чем.
Габриэлю хотелось одного: чтобы скорее кончился этот душный вечер, обещающий грозу, чтобы ночь уложила домашних в постели и он, наконец, мог побыть один. Надо обдумать всё, взвесить. Радовало, что особого шума открытие Макондо не вызвало. Нескольких репортёров, конечно, пришлось отвадить, но известие о чуде не стало сенсацией. Почему — трудно судить. По-видимому, прав профессор: мы теряем так много, мы столь равнодушны, что находка крошечного городка, пусть рождённого небывало, фантастично — в дыму и пламени взрыва человеческого воображения, никого особенно не взволновала. Может быть и другое объяснение: люди понимают, как трудно и больно ему, своим молчанием и деликатностью они как бы говорят: это твоё личное дело, Габриэль, думай сам…
Он вышел в сад и бродил там, пока в доме не погасли огни. Тёплый неторопливый дождь вполне соответствовал его настроению. Дождь намочил волосы, приклеил к телу рубашку. Отсырели даже сигареты, и Габриэль вернулся в дом, чтобы закурить. Дверь в холл он оставил открытой. Постоит потом на пороге, послушает шёпот дождя, который успокаивает лучше, всяких лекарств.
Что-то зашуршало за его спиной, шевельнулся воздух. Габриэль обернулся.
В проёме двери стояла молодая женщина в цветастом шёлковом платье. Она, видно, тоже долго бродила под дождём: чёрные волосы влажно блестели, платье, надетое на голое тело, облепило все явные и тайные изгибы. В лице женщины, её манере держаться удивительным образом сочетались чистота и искушённость в самых дерзких секретах любви.
«Они решили, что телефон не заменит живого общения, и послали к Отцу эту босую красавицу», — с горькой самоиронией подумал писатель.
— Это ты вечером заглядывала в окна? — спросил он, осенённый внезапной догадкой.
— Прости, — сказала женщина, и голос её был обещанием рая. — Я не хотела напугать твоего мальчика. Я искала тебя.
Она переступила с ноги на ногу, и тёмные острия груди, проглядывающие сквозь мокрый шёлк, грозно колыхнулись.
— Тебя послали… — начал было Габриэль, но непрошеная гостья, презрительно фыркнув, перебила его речь:
— Хотела бы я увидеть того безумца, который взялся бы командовать мной! Пусть спросит кости моей бабушки, чем это кончается.
— Эрендира! Простодушная Эрендира! — воскликнул писатель. Он шагнул навстречу женщине, прижал к себе, будто дочь, которую много лет не видел. Эрендира осыпала его поцелуями, и в какой-то миг Габриэль вдруг понял, что в них нет и намёка на дочерние чувства. Страсть и только страсть была в этих жадных и искусных прикосновениях губ. Он неловко освободился от объятий, отступил в недоумении.
— Сумочка… — сказал он, указывая глазами. — Упала…
Из сумочки выпали какие-то бумаги, газетные и журнальные вырезки. Эрендира наклонилась, чтобы поднять их, но от резкого движения бумаги разлетелись в разные стороны. Габриэль увидел, что это его многочисленные фотопортреты и интервью, свежие и многолетней давности, даже пожелтевшие.
— Зачем это? — удивился он.
Эрендира вздрогнула, будто от удара, подняла взгляд.
— Была когда-то простодушной, — мрачно сказала она. Глаза женщины сверкнули. — Смешно получается…
Она задумалась над чем-то своим, бессильно присела на пол, но глаза её по-охотничьи ловили малейшее движение Габриэля.