Стояли первые деньки октября. Ветки деревьев и крыши домов покрывал тонкий слой льда, изящно засыпанный снежной пудрой.
Ночь нынче вышла на редкость холодной для второго месяца осени.
Проснувшись утром и выглянув в окно, многие ребята счастливо заверещали: «Ура, зима!».
Снегом пахло приятно; крепкий морозец бодрил. Но на дорогах было скользко, оттого прохожие то и дело с грохотом падали.
Но даже они, взрослые, ощущали лёгкое и свежее волнение, напоминающее прохладный ветерок посреди июльского зноя. Наверное, это всё идёт из детства: снег ассоциируется с зимой, зима — с Новым годом.
Вот и он, наш главный герой, испытывал какое-то странное волнение. Праздное волнение. Так ребёнок ждёт подарок от Деда Мороза.
А чего ждал мужчина средних лет в старом тонком пальто из серого драпа? Он и сам на знал.
Курил, выпуская небрежные рваные облачка дыма и что-то бормотал себе под нос. Словно повторял какую-то считалку или стишок. Да только слов было не разобрать.
Морозец пробирался под одежду и холодил кожу. Руки и лицо слегка покраснели. Мужчина средних лет в тонком драповом пальто не любил носить шапки, потому его русые волосы теребил ветер, спутывая. Ясные серые глаза выдавали в этом человеке ум и характер. А небрежная щетина говорила о том, что он не так уж и много внимания уделяет своему внешнему виду.
Пройдя от старой заколоченной церквушки метров двадцать, он вышел к небольшому одноэтажному деревянному дому, выстроенному ещё в 19 веке. Здание утопало в льдистых силуэтах деревьев. Летом, наверное, дом купался в океане свежести и прохлады, пах сиренью и черёмухой.
Но лето ещё было далеко. И ветки деревьев напоминали остроносые сосульки. Выбросив сигарету на дорогу, мужчина отворил ворота с помощью ржавого ключа на связке. После легко взбежал на крыльцо и открыл дверь уже вторым ключом.
Он оказался в плену тёплой комнаты. Большой, хорошенько обжитой, заполненной мебелью и книгами. Несмотря на старомодность, интерьер выглядел очень уютно.
Красными холодными пальцами расправившись с большими пуговицами, русоволосый мужчина сбросил пальто и не глядя повесил его на крючок. После провёл ладонью по старому свитеру на животе и прошёл к столу. Глаза блеснули, когда он достал из кармана брюк конверт. Сел на стул и долго смотрел на пожухлую бумагу, не решаясь его вскрыть… И решился далеко не сразу.
Пальцы дрожали, когда он доставал письмо.
Надежда, трепещущаяся в глазах, сперва стала ярче, а затем погасла. Мужчина снова и снова скользил взглядом по строкам.
«… к сожалению, поиски пока не дали никаких результатов. Мы постараемся узнать больше о возможном нахождении ваших родственников, но знайте, что шансов почти не осталось.
Товарищу В. В. Талькову от тов. Вампилова А. С.».
Закусив угол губ и выйдя из своего оцепенения, Тальков медленно выдвинул верхний ящик стола и положил туда письмо, поверх большой стопки точно таких же.
После чего вплёл пальцы в волосы, отведя взгляд в окно, за которым серебрился октябрьский день, и унёсся воспоминания куда-то очень далеко…
Он сидел за большим столом, на котором красовались чашки из бело-голубого французского фарфора. Пахло земляничным пирогом и крепким чаем.
Матушка, Софья Михайловна, стояла у зеркала, то и дело поправляя шляпку и не без укора во взгляде, рассматривала себя. Она хотела выглядеть бесподобно, но пока что добиться этого не получалось.
— Ох, Вадимушка, старею я. Ох, старею.
Вадим округлил от удивления глаза. Ему всегда казалось, что его мать — вечно молодая фея, сошедшая со страниц какой-то иллюстрированной сказки. Хоть, говоря откровенно, писаной красавицей она никогда не была и относилась к тому типажу женщин, которые неожиданно и некрасиво старели.
По молодости Софья Михайловна была симпатичной, миловидной, яркой, но к моменту того воспоминания Талькова, княгиня уже отчаянно пыталась удержать улетающую прелесть юности.
Но пятилетнему Вадиму мать казалась самой красивой и самой необыкновенной. Так, как и должно было быть.
Он просто сидел за столом в предвкушении земляничного пирога, который так обожал, да поглядывал на маман, которая уже сменила белую шляпку с голубой лентой на соломенную с красным пером.
Потом за окнами послышался цокот копыт и Софья засуетилась.
Бегая туда-сюда по гостиной и впопыхах собирая с пола и дивана шляпы, она сквозь зубы проклинала Глашу, хотя та и не имела и доли вины в этом беспорядке.
После мать убежала, прижимая груду шляпок к груди.
Тальков сполз со стула и подошёл к окну, отдёргивая прозрачную занавеску в сторону: изысканно одетая дама лениво двигала веером около лица, проходя к крыльцу их дома в сопровождении Владимира Ивановича, отца Вадима. Сердце мальчишки радостно забилось в грудной клетке, напоминая игривого воробушка: папа дома, значит, всё хорошо!
А эту мрачную женщину в пышном старомодном платье и с перепудренным лицом, Вадим никогда не любил. Она казалась ему злой.
Быть может, на злость её и были причины, да только откуда о них могло было быть известно мальчишке?
Процессия вошла в дом и Вадим с предвкушением уставился на дверь, закусив губу.
Сердце, казалось, колотилось в горле от нарастающего волнения. Кровь хлынула к лицу и дыхание участилось.
Дверь распахнулась и в комнату вошёл отец, счастливо улыбаясь своему сыну.
Вадим громко и счастливо вскричал, бросаясь к Владимиру и обнимая его за ноги. Приехал! Наконец-то!
Теперь они будут играть с солдатиками и лепить из пластилина самолёты! Всё, как оно и было!
— Мамаша, убери мальца! — вдруг раздался суровый и грубый голос, который никак не мог принадлежать отцу.
Мираж растаял.
Огромная комната, украшенная мрамором и позолотой, сменилась на холодное помещение с ободранными обоями.
Вадим поднял взгляд вверх и увидел большое злобное лицо усатого мужчины. Тот сжал зубы и толкнул мальчишку ногой, отдирая от себя.
Мать, лохматая и болезненная, с рыданиями закрыла мальчика собой. На ней было не шёлковое синее платье, а пожелтевшая от старости простенькая сорочка.
— Не трогайте его, прошу вас! — взмолилась она.
— Чёртовы буржуи! — грозно произнёс один из мужчин с оружием.
Дальше мальчик ничего не помнил. Только то, как эти люди заставили мать натянуть своё старое шерстяное платье, а после вывели, будто преступницу, из квартиры.
— Мама скоро вернётся, — обернувшись, зарёванная Софья постаралась улыбнуться, когда её уже подводили к порогу, — свет мой, не плачь! Мы очень скоро увидимся!
— А ну пошла! — рявкнул тот усатый и толкнул женщину ружьём в плечо.
Оставшись в одиночестве, мальчишка дрожащей рукой отвёл в сторону грязную шторину. Его мать усаживали в автомобиль, а она всё рыдала и рыдала… Безмолвно.
И тогда маленький Вадим тоже заплакал.
В дверь настойчиво постучали.
Тальков проморгался и тряхнул головой, возвращаясь в своё «настоящее».
Порывисто поднявшись, он прошёл к двери и медленно приоткрыл её.
На пороге стоял его давний товарищ Стёпа Щеглов. Выглядел он, откровенно говоря, скверно.
— Беда. Митрофанов убит.
Тальков в ужасе блеснул глазами, на одно мгновение растерявшись, а после подбежал к столу и достал оттуда какие-то бумаги, бросая через плечо:
— Нужно идти на радио. Нужно торопиться…
Через несколько минут он уже бежал в сторону здания радиостанции. Редкие прохожие шли спокойно и размеренно, ещё не подозревая, что убит тот, кто всё это время являлся опорой осаждённого города. Убит, а это значит, что скоро все горожане будут трупами, повешенными на ветках деревьях. Прямо здесь, в некогда цветущем и благоухающем городе.
Не было слышно гула вражеских самолётов или взрывов. Стояла мёртвая тишина, которая казалась диктору ещё более ужасной, когда он бежал в сторону места своей службы.
Он был «голосом надежды», как его прозвали в народе. Именно он поддерживал горожан с первого дня. И даже если сегодня ему предстоит умереть — он будет с ними.
Но не успел мужчина свернуть на широкий проспект, как ощутил неожиданно сильный удар по голове, после чего наступила тьма.