Страница 82 из 83
"Друзья пекутся о моей судьбе, а у меня одна забота; я берегу находящиеся в моем распоряжении архивные материалы, которым может грозить расхищение. Эта драгоценная коллекция первоначально предназначалась для двух академий - в Иерусалиме литовском и в древнем Иерусалиме. При теперешних обстоятельствах я хотел бы одну часть передать в Национальную библиотеку в Иерусалиме, а другую - Иво в Америке, ставшей новым центром еврейства. Я намерен оформить этот план в завещании, но он может встретить препятствия со стороны местных руководящих сфер, и это меня крайне тревожит. Для вас должен быть теперь ясен ответ на предложение передать некоторые документы в архив "Бецалель". Когда пламя охватывает кедры, стоит ли. заботиться о малой травке? Национальный архив единственное место, где должны храниться тысячи писем на общественные и литературные темы, накопившиеся за 60 лет, и сотни исторических документов, и мой мозг сверлит мучительный вопрос: удастся ли мне осуществить этот план после окончания войны, и доживу ли я до этого дня?
"Моя семья теперь разбросана по всему земному шару. Дочь и внуки, беглецы из Варшавы, находившиеся в Литве, недавно уехали в Америку через Россию и Японию. Другие дети, давно живущие в Советском Союзе, не добились разрешения на то, чтобы съездить в Прибалтику навестить меня... Пишите мне о (286) жизни в Иерусалиме, о тамошнем университете, пострадавшем в последнее время... Всякое сообщение о том, что делается в нашей стране, будет принято с горячей признательностью одиноким обитателем Прибалтики".
В мае писатель получил странное известие из далекого экзотического города Кобе. Под телеграммой, содержавшей запоздалое поздравление с восьмидесятилетием, красовалась подпись: "Еврейская община в Кобе. Дочь София". Спустя некоторое время выяснилось, что в японском портовом городе, где увязла на несколько месяцев большая группа эмигрантов, представители еврейской общины отпраздновали восьмидесятилетний юбилей писателя.
Последнее письмо к старшей дочери, написанное 12 июня 1941 г., проникнуто грустью и резигнацией. С. Дубнов сообщает, что дни его текут тихо и монотонно; из писателя он превратился на склоне лет в читателя и вернулся к любимцам юности, в которых находит новую прелесть. С увлечением перечитывает ой "Войну и Мир". Досуга для чтения достаточно: огромный архив давно приведен в порядок; все материалы распределены по рубрикам. Почта ежедневно приносит московские газеты; сообщения о том, что происходит на Западе, внушают мучительную тревогу за культурные народы, очутившиеся в пасти зверя. Главной отдушиной в зарубежный мир является Палестина, откуда время от времени приходят письма и журналы.
Спустя десять дней после того, как написаны были эти строки, германская армия перешла границу Советского Союза. 29 июня на Ригу были сброшены первые бомбы. 1-го июля немецкие отряды вступили в столицу Латвии.
(287)
ЭПИЛОГ
В начале июля из предместья, где жил С. Дубнов, выселены были все евреи. Друзья помогли писателю скрыться, но агенты Гестапо выследили его и арестовали. "Они интересовались - рассказывает рижанин, переживший гибель местного еврейства и подробно ее описавший (Max Kaufma
"В гетто профессор получил небольшую комнатку в богадельне на улице Людза. Но и там он не оставался без дела: карандашом, который по его словам служил ему 37 лет, он писал хронику, носившую название "Гетто". За короткое время, проведенное в стенах гетто, он сумел создать там небольшой очаг еврейской умственной жизни. Во время первой "акции" (30 ноября 1941 г.) он был переведен в другой приют для старцев и потом, в пору второй "акции" (8 декабря 1941 г.) - в дом на Людза 56. В этом доме нашли убежище семьи служащих в еврейской полиции... Латвийский палач Данскоп, явившийся туда с целью контроля, спросил старика-профессора, принадлежит ли он к семье кого-либо из полицейских. Получив отрицательный ответ, он приказал ему присоединиться к маршировавшим мимо колоннам. В доме началась суматоха, и один из полицейских (немецкий еврей с железным крестом, имя неизвестно) кинулся догонять колонну, надеясь спасти С. Дубнова, но было уже поздно. Историк прошел свой последний путь. Он был убит в Рамбули, под Ригой, где погибли почти все рижские евреи".
Другой очевидец гибели рижского гетто (Гилель Меламед, Цукунфт 1946, кн. 4) сообщает следующую версию: "Когда немцы заняли Ригу, они выбросили С. Дубнова из квартиры и захватили всю его огромную библиотеку. Старика-писателя погнали на допрос в Гестапо. Через несколько дней его выпустили. С. Дубнов неохотно рассказывал о допросе, сказал только, что впервые в жизни имел дело с такими извергами. Он поселился в приюте для старцев во временном гетто. 25 октября это гетто было ликвидировано ... Потом наступило роковое 30 ноября... в эту страшную ночь шуцманы и палачи Гестапо расстреляли половину населения гетто... Следующую неделю оставшиеся в живых провели в состоянии летаргии.... Профессор Дубнов был болен. Он заболел в ту ночь, когда жителей гетто выгнали из домов на улицу. Его тогда спасли, переведя в ту часть гетто, которую убийцы "по техническим соображениям" еще не решались "эвакуировать". С. Дубнов чувствовал, что приходит конец... Наступила жуткая ночь с 7-го на 8-е декабря 1941 г. Повторилось то же, что и на прошлой неделе, но более "организованно". Больных и слабых людей сажали в синие автобусы. Не хватало мест для всех, и многих стариков и беременных женщин расстреливали тут же, на месте. Когда С. Дубнова выгнали на улицу, у него была высокая температура - 38,5. Он был не в силах быстро подняться на ступеньку автобуса. Пьяный латышский полицейский подбежал к нему и выстрелил прямо в затылок. С. Дубнов упал замертво. На следующий день его похоронили в братской могиле на старом еврейском кладбище в рижском гетто".