Страница 8 из 18
С недавних пор ему нравится природа без людей и человек вне природы (если такое бывает). Ему нравится созерцать. Есть основания предполагать, что он уже предчувствует томительное ощущение грядущих перемен в своем сознании, границы которого раздвинулись. Что он видит, сидя на скалистом плато, глядя, как медлит, наслаждаясь своим величием, заходящее солнце?
Он признается, что однажды в детстве понял как красив человек, как пленительны его движения, мимика, непроизвольные реакции. И Виталька мечтал: «Если бы я был царем, заставил, нет, попросил, нет, купил бы…! Ну, в общем, поселил бы рядом человека, чтобы он жил, двигался, говорил, а я просто смотрел бы на него, наблюдал бы за ним. Конечно, это похоже на подсматривание. Но все равно… Если бы я был царем…»
Наверное, именно так он загадывал и свои другие желания, которые потом воплотил в жизнь. Тогда-то, наверное, он и обратил внимание, что когда мечта начинает осуществляться, она вдруг обретает и вес походного снаряжения, и холод ночлега на земле, и страх, и голод, и счастье встречать рассвет живым и невредимым.
Мне действительно было интересно: почему человеку есть человека аморально и почему дикари так не считают? Но Виталий говорит, что все они знают, эти каннибалы. Их чудовищные трапезы проходят не в детском неведении. Пожирая врагов и пришлых, несущих потенциальную опасность для их дикого мира, они сеют леденящий душу страх в тех, кто может прийти за ними. По мнению Виталия, они понимают, какое впечатление на цивилизованных людей должно произвести ужасное известие о том, какая судьба постигла путешественников. Для этого, а не по счастливой случайности, они позволяют убежать одному из пленных после того, как тот увидел, что сделали с остальными. Смешно предполагать, что дикари не сумели бы найти и выследить сбежавшего. Ведь они знают свои джунгли как мы с вами свою квартиру, а то и лучше. Нет, не для того они пожирают чужаков чтобы насытиться, в джунглях для них достаточно еды. Они охраняют свои владения от иноземных вторжений, от людей с ружьями, против которых бессильны копья и стрелы, единственным действенным способом – окутывая свои сырые и тенистые джунгли кровавой тайной, сея панику и ужас. Кем бы ты ни был, но, став однажды на путь путешествий, ты начинаешь понимать языки многих народов, ты учишься осторожности и особой деликатности, без которой просто не выжить. Существует язык жестов и мимики. Тот, кто нарушит этикет и случайно оскорбит собеседника, может поплатиться за это головой. Уяснив для себя эти истины, ты начинаешь на ощупь пробираться дальше, шестым чувством определяя, когда пора протянуть дружественную руку, а когда это чревато стрелой в грудь. И поневоле теория и философия, комплексы и раскрепощение с помощью аутотренинга становятся понятиями исключительно ментальными. Может быть впервые вдруг понимаешь, что не надо быть многословным. Взгляд становится чище, он обращен внутрь. Доброжелательность появляется в тебе. Настоящая, а не поддельная.
Мы не случайно затронули тему искренности побуждений. Для Виталия характерна продуманная честность отношения к людям, предметам, явлениям и понятиям. Он перешагнул рубеж социального сознания и теперь стремится к ощущениям, лишенным нарочитости. В самом начале я упомянула, что обстановка в доме Сундакова, интонации и действия, показались мне театральными, немного рекламными. Я сразу задала вопрос, хватает ли у Виталия терпения слушать то, что говорят другие, ведь его опыт и впечатления легко могут «переплюнуть» очень и очень многие авторитетные мнения. Тем более что его теория подкреплена железной практикой.
Он еще раз напомнил, что и сейчас не прошло его время учиться у других. И тогда он научится с самого первого взгляда узнавать, где притаилась неискренность его собственных поступков и мыслей. Может быть это еще один канон для тех, кто хочет выжить, кто хочет жить, не вступая в конфликт со своей совестью, – не принимать решения лицемеря, не тешить себя иллюзиями о жертвенности, быть естественным и мудрым, следовать только искренним движениям своей души.
Сначала я хотела рассказать о профессиональном путешественнике, потом о руководителе «Школы выживания», потом о Рыцаре Круглого Стола. А потом решила, что надо написать о том, кто оказался голым в пустыне; о человеке, который, как и все мы, приходит в этот мир обнаженным, а потом мужественно бьется всю жизнь за то, чтобы оставаться все тем же «голым в пустыне». Мне кажется, это потому что – помните? – «свобода приходит нагая».
Корр.:
Романтика – это удел восторженного мечтателя? Мальчишество? Или это не умирающее с возрастом и трудным опытом чувство? Поддается ли оно описанию?
Почему я пою гимн, когда пальцем, торчащим из обрезанной перчатки, с тонкой шеей аспиранта, старательно, как первоклашка, вывожу имя любимой женщины на горячем, покрытом толстым слоем красной африканской пыли, треснутом стекле перевернувшегося джипа?
И если вдруг возникает сомнение, а не улетела ли романтика вместе с продуктами и спальником в ущелье каньона, задремав на дне «разгрузки», от которой ты был вынужден освободиться, зависнув на страховочном фале? Ответь себе честно на вопрос, что, если не романтика, мотивирует тебя продолжать экспедицию?
Как узнать, в наличии ли твой кучерявый романтизм, или он предпочел дождаться тебя, оставшись по ту сторону болота? Окликни его. Достаточно, ну, например, стоя по пояс в зловонной жиже, сказать себе – присаживайтесь, господин академик. Весело? Значит он рядом.
Нечто целое
[Андрей Шейко]
Человек шагает по планете. Планета маленькая, но яркая и густонаселенная, а Человек большой, гордый, жадный до впечатлений. Его голова с чеканным профилем высоко в стратосфере: вокруг солнечно, пусто и видно на тысячи миль вперед – Старый Свет, Новый Свет, воды земли, береговые линии. Могучий торс рассекает слоистую, перистую и кучевую облачность то над Британскими островами, то над Коста-Рикой: на вощеной ткани куртки с шорохом оседают стайки капель не пролившегося дождя и не выпавшие снежинки; вокруг металлических застежек потрескивают молнии. Торнадо и ураганы треплют штаны цвета хаки. Крепкие туристические ботинки по самые шнурки погружаются в прозрачный рассол океанов и пресные хляби торфяных болот, скользят на мшистых скалах Исландии, дробят нежно хрустящие под подошвой коралловые рифы Австралии и месят пышную зелень тропических лесов. Вдоль экватора, поперек экватора, под острым или тупым углом к экватору – Человек движется вперед, а под рифлеными подошвами пружинит земля молодых и умирающих стран, и где-то на уровне щиколоток заканчиваются осыпающиеся пирамиды древних ацтеков и безупречной огранки небоскребы Чикаго. День и ночь сливаются в трепещущую антрацитовую тень, а бледные звезды чертят в небе концентрические круги. Но вот что-то происходит, какая-то искра неведомого оттенка вспыхивает на мгновение там, внизу, какой-то восходящий воздушный поток смущает обоняние пыльцой неизвестных цветов, – и Человек останавливается. Он наклоняется ближе к поверхности, в тревоге пытаясь распознать бесчисленные детали еще одного незнакомого ландшафта, еще одной цивилизации, еще одного способа бытия. Он беспокойной рукой берется за видеокамеру, пытаясь ухватить непостижимое движение жизни росчерком одинокого электронного луча по полупроводниковому кристаллу; он лихорадочно втискивает пространство в видоискатель фотоаппарата, множа плоские и однозначные изображения мостов и храмов, аборигенов и лесных чудищ; он сыплет тяжелым золотом наличных и бесплотным серебром кредитных карт в карманы местных торговцев и с трепетом принимает от них драгоценные обломки чужого прошлого и настоящего. Идолы и божки, ритуальные маски и статуэтки, амулеты, стрелы и охотничьи рога – немного металла и дерева, горстка бисера, глины и птичьих перьев. Собрав положенную дань местных запахов и вкусов, оттенков и фактур, настоящей и поддельной красоты, экзотических мифов и экзотической лжи, человек несколько успокаивается, привычным движением застегивает молнии дорожных сумок и разгибает затекшую спину; и снова вперед. Но однажды он вернется к себе домой, расшнурует крепкие ботинки на толстой подошве и стряхнет тропический дождь и арктический снег со своей вощеной куртки. И из дорожных сумок появятся рулоны не проявленной фотопленки, затрепанные путеводители и те самые предметы из бисера, глины и птичьих перьев. Позже, когда слепое бельмо пленки превратится в череду прозрачных негативов, а мечи и амулеты заполнят пустые места на камине, книжных полках, стенах, – начнется лукавая игра технологии и человеческой памяти: мертвое вещество амулетов и ритуальных масок, видеокассет и географических карт сложится в прихотливый узор незнакомой жизни, а по узору легко ляжет прозрачный лак воспоминаний. В доме большого Человека тихо оживут крохотные Мексика и Индонезия, Новая Гвинея и Тибет – вся маленькая планета. Нечто целое. Или целое ничто?