Страница 7 из 24
23 июня 1941 г. Утром ушел Лохов. Даже как-то легче стало. Я никогда не пойму таких людей. Неужели ради золота можно не пожалеть жизни, пойти на все? Я уверен, он бы стал стрелять тогда в самолете, если бы мы притронулись к ящикам. Мы дали ему его долю продуктов, банку с тушенкой. Я сказал: «Выйдешь к людям – сообщи, что и как».
Почему я раньше не завел семью? Жил какой-то бездумной жизнью: день прошел – хорошо, о завтрашнем не думал. Казалось, впереди будет еще столько времени – все успею. Когда мы падали в тайгу, Изотов не за себя испугался, а за детей. Этот страх сильнее собственного. С кем они останутся, если он погибнет? К ним он летел.
24 июня. После обеда осмотрели самолет. Никифор покопался в двигателе, потом запустил его. Работает, даже не верится. У меня мелькнула мысль – залатать днище брезентом и взлететь. Но на взлетном режиме двигатель трясет. А так у лодки повреждения небольшие. При наличии инструмента можно отремонтироваться за полдня.
25 июня. Наша одежда оказалась неприспособленной к таким перегрузкам, поистрепалась вся. Хорошо, что у Никифора есть иголка с нитками. Как мог привел себя в божеский вид. Ботинки Никифор чинит контровочной проволокой. Вообще, мне повезло с бортмехаником. Я не знаю, что бы делал без него.
Никифор каждое утро уходит вниз, за порог, и собирает там новый плот. Я лежу около самолета. Если бы не моя нога, можно было бы идти пешком. На нее смотреть страшно. Видно, началось заражение. Ночью совсем не сплю.
Топор мы утопили. Никифор находит поваленные деревья и костром режет деревья на части. Светлая головушка! Я вот смотрю на него и думаю: будь у него высшее образование, большим человеком мог стать. Ученым или инженером. Я как-то сказал ему об этом, он засмеялся: «А кто, – говорит, – работать тогда будет?» Потом погрустнел и добавил: «Вот Федьку выучу – без образования сейчас никак нельзя. Век моторов». А мы здесь как в каменном. Что там, на Большой Земле?
26 июня. Я убежден, профессия выбирает людей. Бывает и наоборот. Лишь бы человек был на своем месте, любил свое дело. Дело – вот что объединяет нас. Страшно, когда человек живет не свою – чужую жизнь. Михаил Худоревский, например. В торговле ему бы равных не было. Вот бы кому попасть сюда, в тайгу. Жратвы бы хватало на год. Запасливый, черт. Но он не летчик. В данном случае произошло какое-то недоразумение. А жаль. Я бы хотел, чтоб мой сын был таким, как Павел Жигунов.
27 июня. Никифор связал плот. Говорит, завтра отчалим. Скорее бы. Кормит меня из ложечки, а сам дошел – кожа да кости. Продукты кончились. Едим черемшу. Никифор ухитряется ловить рыбу. Я спрашиваю: как тебе это удается? Он смеется: говорит, на это не надо иметь высшего образования, хватит среднего соображения. Из прутьев сделал морду. Попадается разная мелочь.
Через месяц мне будет двадцать шесть. Вроде бы еще вчера пацаном был. Если бы человеку было дано знать, что с ним будет, скажем, через день или год, как бы он, интересно, себя вел? Я не жалею, что попал в авиацию. Самолет дал мне все: любимую работу, друзей. Такие слова, как «Иркутск», «Бодайбо», для меня не пустой звук. И еще я видел свою страну сверху. Разве этого мало?
28 июня. Что такое авиация? Какая она на сегодняшний день? Фактически мы со своими самолетами еще учимся ходить – авиация только что народилась. Морской флот силен традициями, а у нас они еще только складываются. Кабина самолета определяет все; тут все видно, все на глазах, какой ты и чего стоишь. Самолет проверит и оценит. Бортмеханик и летчик – это одно целое, одна семья. И этим мы сильны.
Лежу один. Никифор ушел вниз по реке на разведку. Кругом море зелени – лето. Небо отсюда – крохотный клочок – такое непривычное и далекое. Засосала нас тайга в самое нутро. В чем мы провинились перед ней? И выпустит ли она нас?
Порой мне кажется, что мир начался с меня, с моего рождения, что до этого ничего не было. А вот посмотрю на свой самолет и начинаю понимать, сколько веков прошло, сколько усилий было затрачено, прежде чем появился этот аппарат. Пройдет еще несколько десятков лет, и уже другие самолеты будут, и другие люди поведут их. Но все равно, наш опыт, наши аварии помогут им летать лучше и выше.
29 июня. Неужели все в жизни спланировано заранее? Так почему мне никто не объяснил, зачем я появился на свет и зачем сижу здесь?
Все надо вытерпеть и выбраться отсюда. Я еще нужен. Особенно сейчас, когда в воздухе пахнет порохом. Эта мысль сохраняет мне силы. Интересно, кем будут мои дети? Ведь я почти не помню своих родителей. Отец погиб в Гражданскую, мать умерла от тифа. Вот детдом хорошо помню. От отчаяния до надежды один шаг, даже меньше. Я балансирую как раз на этой призрачной полоске. Ничего, выкарабкаюсь. Где наша не пропадала.
30 июня. Сегодня вдруг вспомнил, как я попал в летное училище. Мы с Павлом тогда в кавалерии служили. Приехало как-то начальство, нас построили. Кто, говорят, желает в авиацию, два шага вперед. Видимо, считали, что между конем и самолетом большой разницы нет. Мы с Павлом переглянулись и вышли. Все просто, всего два шага. Был кавалеристом, стал летчиком, а вот теперь еще робинзоном. Никудышным, правда. Для бывалого человека тайга, говорят, мать родная. Для нас – мачеха. Сил уже почти нет.
1 июля. У меня, кажется, гангрена. Я боюсь в этом сознаться самому себе. Отнимут ногу, я уже не летчик. А это все.
СЕРГЕЙ ЖИГУНОВ В СЕМЬЕ ПОГОДИНЫХ
Прошло одиннадцать лет. У Погодиных четверо детей, и все они уже школьники. Сережка идет в пятый класс, в новую школу. Для Анны новые заботы. Шутка ли сказать, отправить сразу такую ораву! Всех одеть, обуть надо.
Сберегла она для такого случая немного денег. Самой в город ехать некогда, послала за покупками мужа. Погодин охотно согласился, ему как раз нужно было на барахолку: задумал он баян собрать. Где-то достал полуразбитый корпус, выточил клавиши, склеил прохудившиеся меха. Оставалось дело за планками. Алюминиевые, собранные из отдельных пластин, он забраковал сразу. Ему нужны цельные, латунные, весь секрет в них, тогда голос у баяна выходил особенно звонкий – на всю улицу.
Встав пораньше, Погодин принялся было искать палочку, чтобы измерить Сережкину ступню, но потом, поразмыслив, махнул на свою затею рукой:
– Мать, – громко сказал он, – лучше я его с собой возьму, а то опять не тот размер куплю.
Сережка, делавший вид, что спит, соскочил с кровати, торопливо натянул штаны.
Анна заставила его выпить кружку молока, достала деньги, засунула их Сережке в карман.
– Смотри не потеряй, – застегивая карман булавкой, сказала она. Оглянувшись на мужа, хмуро добавила: – Так вернее, ты у меня из доверия вышел: увидишь какую-нибудь железяку – про все забудешь.
Погодин помалкивал, нетерпеливо посматривал на часы, боялся опоздать на автобус. И, как это часто бывает, им не хватило одной минуты. Едва они вышли на улицу, за магазином, там, где была остановка, заполняя тихие улицы, разнесся шум мотора, над заборами в сторону города поползла серая полукруглая крыша автобуса. Следующий должен быть через час, и, чтобы не терять времени, Погодин с Сережкой свернули в ближайший переулок и пошли пешком на железнодорожный вокзал.
За поселком тропинка, словно боясь замочить ноги, посуху обежала озерко и, поплутав среди кочек, нырнула в кусты боярышника. Небо пропало за листвой, сделалось сумрачно. Утреннее солнце стригло лишь самые макушки. Сережка, хлопая отсыревшими гачами, носился от одного куста к другому, рвал боярку. В низинах ноги у него провалились в мягкую, как тесто, землю, и она, вьюном проскальзывая меж пальцев, пачкала штаны. Он травой очищал ноги и, поблескивая сизыми пятками, догонял отца.
Часам к девяти они добрались до железнодорожного вокзала, сели в переполненный трамвай. Вобрав в себя людей, трамвай перемахнул через мост, заскользил меж каменных многоэтажных домов, изредка притормаживая на перекрестках. Где-то уже в пригороде, среди деревянных улиц, он остановился, выметал из себя людей, затем развернулся и устало заскользил обратно под гору.