Отцовский штурвал (сборник)

– Когда как. У нас ведь от налета зависит. Ну, а в общем, не обижают, – уклончиво ответил Михаил.

Вскоре разговор за столом распался, расползся по углам, каждый отыскал себе собеседника. Худоревский с Погодиным вышли покурить на кухню.

– Вот так и живем, – посматривая в окно, говорил Погодин. – Тайга да подсобное хозяйство выручают. В этом году без орехов остались, кедровка спустила, а с ягодами – ничего, брусники пятнадцать ведер заготовил, десять продали, а пять в бочку на зиму засыпали.

Худоревский молчал и, как показалось Николаю, равнодушно слушал.

Погодин снизу вверх коротко взглянул на летчика:

– Ты не слыхал, Михаил, у нас поговаривают, будто коров в черте города скоро запретят держать!

Худоревский пожал плечами. Погодин тяжело вздохнул:

– Я бы и сам ее сдал. С этим сеном маета одна. Как говорят, ни сена, ни корма – одна кутерьма. Косить не дают, а в продаже нет. Каждый год одно и то же, правдами и неправдами добываем. Если б не ребятишки, давно бы сдал. Да только на одну-то зарплату не проживешь. Получишь ее – и не знаешь, куда деть. А здесь – что на столе, все свое. Да и привыкли мы, Анна без хозяйства, без коровы жизни не мыслит. Мы здесь вроде бы и в городе, и в деревне. А у ребят каждый день свежее молоко.

– Надо уметь устраивать свою жизнь, – сказал Худоревский. – Ты держись за меня. Мужик ты надежный, и руки у тебя золотые. Одним словом, специалист.

– Правильно. Специалист по горбовикам, – сказала вошедшая на кухню Анна.

– Ну, ты это зря, Анна, – загудел Худоревский. – Я вот помню, вмятины на самолете он выправлял, просто загляденье.

– Я и сейчас правлю, только на машинах, – засмеялся Погодин. – Если тебе нужно, то давай.

– Собственно, за этим я и приехал, – вырвалось у Худоревского. – В прошлое воскресенье помял левое крыло и дверку.

– Сделаю, будет как новая, – пообещал Погодин.

– Беда, Михаил, у нас, – оглядываясь на дверь, тихо проговорила Анна. – Отыскалась Сережкина родня, хотят забрать его к себе. Что делать, что делать, прямо не знаю. Может, ты что посоветуешь?

Худоревский достал из кармана пачку «Казбека», вытащил зажигалку, подаренную Погодиным, прикурил. Затянувшись, он оглядел Анну с головы до ног.

– Сколько у тебя ребятишек? Четверо? Так это и к лучшему, что родня отыскалась. Одним меньше будет. А вырастишь его, он тебе, может, и спасибо не скажет.

– Ой, не говори так, – всхлипнула Анна. – Вот лягу спать и вспомню про письмо, будь оно неладно, вся душа изноется.

– У них все права. Я жигуновскую породу знаю. Что захотят – обязательно сделают.

– Чего ты, мать, этот разговор затеяла? – перебил жену Погодин. – Пошли за стол, гости заждались.

Выпили еще по одной, затянули военные песни. Получалось ладно, громко – до жил на шее. Мужики стали вспоминать, кто где воевал.

– Слушай, Михаил, – подал голос Косачев, ты там поближе к верхам, может, слышал про тех ребят, летчиков, что перед войной потерялись? Сдается мне, все же кто-то из них уцелел, спасся. Не могли они все пропасть.

– Почему ты так думаешь? – поднял брови Худоревский.

– Да не слушай ты его, – махнул рукой Погодин. – Это у него с перепугу. Этим летом Васька, сын его, в церковной нише четыре куска мыла нашел, а в нем золото оказалось.

– Как, золото? – встрепенулся Худоревский.

– Сто пятьдесят семь граммов, – ответил Косачев. – Так мне в милиции сказали.

– Что, неужели отнес? Ну и дурак. Мог бы промолчать. Это же целое состояние.

– Через него он у нас героем сделался, – засмеялся кто-то из мужиков. – Два месяца в милицию таскали.

– А что смеетесь, – обиделся Косачев. – Мне чужого не надо. А здесь дело темное, уголовщиной попахивает. Меня сам Ченцов допрашивал. Вот я и думаю: кто-то остался в живых. Вот и любопытствую: может, у вас что известно.

– Я думаю так, – помедлив, сказал Худоревский, – Сушков не хотел лететь в Иркутск, не в его это было интересах.

– Это почему же? – спросил Погодин.

– Ты, Николай, будто не знаешь, – коротко глянул на Погодина летчик. – Бурков бы ему за Тамару не простил.

– Съел бы он его, что ли? – нахмурившись, сказал Погодин. – Жену-то он простил, опять сошелся с ней.

– А кому, кроме него, она нужна! – блеснул глазами Худоревский. – Погуляла вволю и обратно пришла.

– Зря ты так, – сказал Погодин. – Ребята рассказывали, когда Василий потерялся, она улетела в Бодайбо. Решила сама искать его. В тайгу ее, конечно, не пустили, в положении она была. Так она до зимы в Бодайбо жила. Дошла до точки. Потом, когда время рожать подошло, за ней родня прилетела, увезли ее в Иркутск. Дочка у нее растет, я как-то встретил их вместе – вылитый Васька. У нее с Василием настоящая любовь была.

– Может, и была, – согласился Худоревский. – Я-то откуда знаю. Пусть живут, расходятся, сходятся… Мне-то до этого какое дело. Чего зря болтать. Нет человека – и не вернешь. Сколько хороших ребят за это время ушло.

Мужики подняли стаканы, потянулись через стол к Худоревскому.

– Опасная у вас профессия, – гудел Никита Косачев. – Сто рублей мне давай – не полечу.

– Ну, а если тысячу?

– За тысячу я бы еще подумал, – почесав затылок, засмеялся Косачев.

ЯГОДНИКИ

Почти во всех дворах, распугивая отяжелевших за лето кур, снуют мужики, достают горбовики, пропахшие дымом фуфайки, свитера, закопченные котелки. Бабы бегают по магазинам, закупают крупу, хлеб, сгущенку. Лето пошло под уклон, над крышами домов висит вялое солнце, с огородов прело пахнет картофельной ботвой, укропом, вода в бочке для поливки огородов позеленела.

По традиции ягодники собираются у Погодиных, он человек бывалый, с ним не пропадешь. Пришла Марья Косачева с Васькой, женщины с соседней улицы, последним – Гриша-тунгус. Садятся на завалинку, шелушат подсолнухи.

Наконец все в сборе, Погодин дает знак трогаться. Идет он впереди, за ним Гриша-тунгус, потом бабы и позади всех Сережка с Васькой Косачевым. Так гуськом, не спеша, идут до вокзала. Там составляют горбовики в круг, ждут поезд. Погодин зашел в вокзал купить билеты. Вскоре показался поезд, но Николая все нет. Гриша беспокойно завертел головой, но Сережка, опережая его, побежал к двери. Отца он заметил возле буфета. Рядом с ним, что-то шепча на ухо, стоял невысокий плотный мужичок. На нем был суконный поношенный китель и замасленная авиационная фуфайка.

– Папка, поезд подходит! – крикнул Сережка.

– А, сейчас иду, – очнулся Погодин.

Он облапал на прощанье мужика и заторопился к выходу.

– Приятеля встретил, Кольку Опарина, – объяснил он Грише.

Поезд трогается. Дорога идет вдоль реки, слева вода, справа горы. Река не отпускает дорогу далеко, держит ее под боком, так ей, видно, веселее. Вскоре дорога круто сворачивает, слева уже не река, а огромное озеро. Где-то на середине крохотной щепкой пристыл кораблик, за ним пунктиром вытянулись красноватые сигары леса. Неожиданно вагон ныряет в узкий, грохочущий темнотой тоннель. Все почему-то отворачиваются от окон, смотреть там нечего.

По ушам ударяет спрессованный воздух, в открытые форточки наносит запахом жженого железа. В нишах тускло мигают лампочки. Через минуту вагоны вылетают из подземелья, звук лопается, пропадает где-то сзади, дорога бежит по склону горы, мимо проносится полосатая будка охраны. Тоннели идут один за другим, ребята было пробовали считать их, но потом махнули на свою затею рукой.

Остановка в Култуке короткая, всего одну минуту. С высоких вагонных ступенек ягодники прыгают на землю, помогают друг другу надеть горбовики и затем спускаются вниз, к автобусной остановке. Погодин уходит к чайной, там останавливаются перекурить шоферы, отправляющиеся к монгольской границе. Минут через десять он прибегает обратно.

– Договорился, поедем на грузовой.

Перевалив через железнодорожный переезд, дорога сворачивала в ущелье; рядом с дорогой, прыгая через камни, бежала речушка. Ребята смотрят вверх на обросшие лишаями утесы. Через час машина останавливается, и Погодин по одной ему известной примете находит тропинку в лес.