Страница 48 из 56
– VIII –
Проклятий в последующие дни звучало множество, и на кого они только не были направлены: на барона и его солдат, на коменданта, на беженцев, на лекарей, на немногочисленных иноземцев, живших в Ханруме, – ходили слухи, будто бы те травят колодцы. Пока одни стремились бежать, другие пытались не допустить за городские стены заразу, но и те, и другие претерпели неудачу; несмотря на закрытые ворота, на третий день после сообщения Милоша мор пришел в город. Болезнь, не имевшую известного названия, ханрумцы между собой называли «крученой» или «трясучкой». Она начиналась несильной лихорадкой, нараставшей со временем, в поздних стадиях сопровождавшейся помутнением сознания и сильными судорогами и чаще всего оканчивавшейся смертью; выздоравливали немногие.
Сам Милош Сорбен, со свойственной ему добросовестностью искавший способ помочь больным, но не отличавшийся сильным здоровьем, вскоре слег и, недолго промучившись, скончался. Отставного лекаря похоронили со всеми положенными обрядами и почестями, но еще через десять дней тела умерших можно было увидеть прямо на улицах – погребальные команды поредели и не справлялись больше.
Всего «крученая» опустошала Ханрум сорок семь дней, окончательно отступив лишь с приходом суровых холодов и забрав жизни почти половины жителей города.
Броджеб так и не вернулся; почта больше не ходила, потому никто не знал, что с ним. Аптекарь, верный своим убеждениям, не прекратил работы и каждый день видел множество больных, но мор до поры до времени щадил его. Первыми в доме заболели пожилая кухарка и ее муж, помогавший по хозяйству; вскоре они скончались. Следующим заболевшим стал Петер – однако у него болезнь протекала легче, чем у слуг; стараниями аптекаря и Арины он, пролежав в беспамятстве два дня, пошел на поправку. Но на том удача хозяина дома закончилась.
Заразившись, аптекарь долго скрывал лихорадку: первый судорожный приступ свалил его на улице. Деян и Арина – единственная, кого, в конечном счете, болезнь обошла стороной – вместе отыскали его и довели до дома. Но большего они сделать не могли. Арина пробовала давать отцу лекарства, которыми тот лечил Петера, однако толку от них было чуть. Аптекарь умирал долго и тяжело; он был еще жив, когда Деян, проснувшись среди ночи, понял – настал его черед. Утром без страха, с каким-то брезгливым отвращением к самому себе он взял костыли и в последний раз вышел на полные смерти улицы, чтобы раздобыть каких-нибудь продуктов: запасы в аптекарском погребе, он знал, подходили к концу, а Петер был еще слаб и с трудом вставал.
Удивительно, но, несмотря ни на что, город продолжал жить: работали некоторые лавки, куда-то спешили прохожие, обходя мертвецов и зажимая носы. Почти исчезли с улиц бергичевские солдаты – говорили, в казармах уже перемерли едва ли не все, а в точности никто не знал, да и не хотел знать; еще говорили – мор отступает, но про это судить было невозможно.
У сына пекаря, сменившего за прилавком умершего отца, Деян выторговал за тройную цену мешок муки, который едва сумел дотащить до дома. Без аппетита он проглотил несколько ложек супа, сваренного накануне Ариной, и лег в постель. Его трясло от озноба.
– Теперь ты?.. – спросил Петер, избегая глядеть в его сторону.
Деян не ответил: в словах не было нужды. Выжить он не надеялся и не собирался слишком стараться.
Уже к следующему вечеру заморская «трясучка» – смешавшись, возможно, с обычной легочной простудой – крепко взялась за него и, то отступая, то возвращаясь, держала долгих тридцать дней. Судороги прекратились на десятое утро, но, когда в городе уже хоронили последних мертвецов, он все еще метался ночами в лихорадочном бреду, не помня самого себя и того, где находится. Однако смутное чувство неисполненного долга удерживало его на краю до тех пор, пока отчаянные усилия Петера и Арины сохранить его жизнь и та малая частица колдовской крови, что он, возможно, нес в себе, не изгнали болезнь прочь.
Смерть, дыхнув в лицо, опять прошла мимо.
– IX –
Когда он сумел подняться с постели и подойти к окну, во дворе уже лежали сугробы по пояс. Снег был ослепительно белым, искрился так, что резало глаза.
Во всем доме они остались втроем: Арина, он и Петер; даже часы с куклой из гостиной исчезли. До мора в пригородах не успели запасти достаточно леса, потому хорошие дрова стоили дорого, и раздобыть их было нелегко. В одну из холодных ночей, когда дом совсем выстыл, Петер порубил короб часов кухонным топориком и сжег обломки в камине; перед тем он так же сжег все большие шкафы и почти всю другую мебель.
Железные части механихма неопрятной кучей лежали в углу, и кукла вместе с ними.
«Интересно, как там Джибанд?» – отрешанно подумал Деян, первый раз увидев ее. Как встретил великан известие о смерти чародея? Нашел ли себя в новой свободной жизни – или же время для него остановилось и он стал таким же, как эта кукла с в колпаке бубенцами, нелепым и ненужным обломком прошлого?
Хотелось верить в лучшее, но не верилось.
Арина часов не жалела: она была равнодушна к вещам. Болезнь и смерть отца сделали ее взгляд еще суровее, чем раньше, но выгонять чужаков-постояльцев в зиму она не собиралась, а с Петером и вовсе поладила. Говорить друг с другом им было не о чем, но они могли часами молча сидеть рядом, иногда переглядываясь; в такие мгновения ее глаза теплели – пусть и самую чуточку.
– Тебе следовало дать мне умереть, – сказал Деян как-то вечером, когда они с Петером остались вдвоем. – Тогда ты был бы свободен ото всех обещаний.
Без тиканья часов и треска камина в гостиной было отвратительно тихо; за стеной Арина беззвучно оплакивала отца.
Петер взглянул с обидой и гневом, на мгновение превратившись из чужого угрюмого мужика в прежнего Петера Догжона; затем покачал головой:
– Ты очень изменился, Деян.
– Ты тоже, – пробормотал Деян, отвернувшись. Ему сделалось стыдно.
Петер отошел к окну и уставился на темную улицу.
– В большом мире все меняются, – с грустью в голосе произнес он. – Такое это место.
– Знаешь, я ведь любил твою сестру, – сказал Деян. Он ожидал – или хотел? – получить в ответ изумление, гнев, даже насмешку. Но Петер только кивнул:
– Знаю. Она тебя тоже. – Он помолчал. – Но я не мог позволить ей такой судьбы. Ты ведь понимаешь.
– Да, – с горечью сказал Деян. – Понимаю.
– Девчонки мои. Как они жили, какими они были, когда ты их последний раз видел? – отрывисто спросил Петер непривычно охриплым голосом. – Я пытаюсь лица припомнить – и отчего-то не могу. Никак не получается.
– У них все было хорошо, только по тебе скучали, – сказал Деян полуправду.
– Наверняка ведь врешь. – Петер глубоко вздохнул. – И ладно. Что теперь вспоминать? Кончено все.
Деян видел, как он украдкой утер тыльной стороной ладони глаза.
– Из наших, кто с тобой служил, еще остался кто живой? – спросил Деян
– Теперь уж не могу знать. После… – Петер запнулся, очевидно, не желая поминать Кенека, – после истории меня разжаловали и в штрафники записали. Потом восстановили в другом полку, где был недобор. А потом сразу плен. Я долго у Мясника могилы копал. Некоторым из наших тоже вырыть довелось. Но кто-то, может, и служит еще. Хочется верить.
Деян кивнул:
– Хорошо, если так.
После этого разговора пропасть между ними не стала меньше, но настороженность ушла; исчезла тягостная отчужденность. Они вновь сделались товарищами – пусть и только по несчастью.
Арина, очевидно, чувствовала то же самое. Трое непохожих друг на друга, неблизких, потерянных и одиноких людей, чьи жизни были разрушены войной и последовавшим за ней мором, – волею случая и лютой зимы они надолго оказались заперты под одной крышей: им предстояло научиться уживаться друг с другом и каждому – с самим собой.