Страница 64 из 71
«Бррям-м… бррям-м…» Ну что такое — только-только удалось согреться! «Бррям-м…» Выпростав из-под одеяла руку, она нашарила на тумбочке телефон и сняла трубку; хотела сказать «Да» — из горла вырвался лишь слабый сиплый звук.
— Миссис Конвей? — голос был женский, но соображать, кто это, у Клодин не было сил.
— Угу, — мычать с закрытым ртом получалось не так больно.
— Вы долго не отвечали, я даже забеспокоилась. Я вас не разбудила?
— Угу.
— Извините… Привезли ваш чемодан.
— Угу.
— Миссис Конвей, как вы себя чувствуете?
Надо бы было сказать «Не лучшим образом» или оптимистичное «Надеюсь, что к завтрашнему дню будет лучше», но выговорить такую длинную фразу Клодин была не в состоянии, поэтому честно прохрипела:
— Плохо.
На том конце повесили трубку, и она вздохнула с облегчением: никого не хотелось ни видеть, ни слышать, ни тем более с кем-то разговаривать. Но не прошло и минуты, как в дверь без стука ворвалась администраторша. И первое, что сделала — это включила в спальне свет.
Клодин зажмурилась: какого черта?! Глаза же режет! И вообще — кто ее звал?!
Женщина простучала каблучками к самой кровати и испуганно воскликнула:
— Ой! Как же это вы так, деточка?!
Как — «так»? Ну заболел человек, что тут особенного? Но пришлось открыть глаза и натянуть на лицо вежливую улыбку.
— Ничего страшного.
— Ой, у вас и голос совсем больной! Хотите, я вам врача вызову? — не унималась непрошенная доброхотна.
Вот этого Клодин как раз категорически не хотела. Она вообще не любила врачей. Понимала, что они могут помочь, была цивилизованным человеком — но, несмотря ни на что, в глубине души оставалось суеверное чувство, что стоит обратиться к врачу, и болезнь окажется действительно серьезной.
— Нет, не надо, — прохрипела она. — Это всего лишь простуда. Пройдет.
Женщина смотрела на нее с сомнением. Пришлось для убедительности снова улыбнуться и кивнуть:
— Завтра уже будет лучше.
— Я могу что-нибудь для вас сделать?
— Да… дайте мне, пожалуйста, лекарства со столика и сотовый телефон — он на полу возле тумбы стоит, заряжается. И стакан воды.
— Может, вы чаю хотите?
Клодин молча покивала — сил говорить больше не было.
— Я сейчас!
Вернулась она минут через десять — за это время Клодин успела отключиться и пришла в себя от стука ее каблучков.
Женщина поставила на тумбочку чашку — такую же большую, как утром, выложила таблетки и мобильник. Клодин подтянулась к спинке кровати и приняла полусидячее положение.
— Спасибо…
— Если вам еще что-то понадобится — звоните, не стесняйтесь.
— Хорошо… спасибо.
Это была самая тяжелая и бесконечная ночь в жизни Клодин. Она то забывалась коротким болезненным сном, то приходила в себя от боли в голове, в горле и во всем теле. Чай был давно выпит, но облегчения не принес, лишь на какое-то время горло стало болеть немного меньше.
Потом вдруг стало жарко — так жарко, будто ее варили в котле с супом. Пот тек по лицу, щипал глаза; хотелось стянуть с себя не только одежду, а саму кожу, но не было сил даже сбросить тяжелое, как свинцовая плита, одеяло.
В очередной раз забывшись, она проснулась от звонка мобильника, подтянула его к себе и нажала кнопку. Хотела сказать «Да?», но вместо слов из горла вырвалось болезненное карканье.
Впрочем, человек на другом конце линии не обратил на это внимания.
— Клодин? — воскликнул он. А-аа, Дженкинс…
— Угу…
— Вы извините, что я так поздно звоню. Просто хотел скорее сообщить — все подтвердилось! Вы слышите, все в точку! Клодин, вы — гений, понимаете?!
— Угу, — о чем он? Голова так болела, что не было сил ни соображать, ни даже слушать, но сыщик продолжал возбужденно долдонить:
— Я прямо из участка звоню. Она все еще дает показания, даже не стала особо запираться.
— Угу.
— Клодин, вы как-то странно отвечаете… у вас все в порядке?
Тут мычаньем было не отделаться, так что пришлось выговорить целую фразу:
— Болею. Температура, горло.
— Ох… извините, я не подумал… Ладно, выздоравливайте, а я завтра позвоню и все подробно расскажу. Спокойной ночи!
— Угу…
Ночь тянулась и тянулась; Клодин то отключалась, то вновь приходила в себя, то дрожала в ознобе, то обливалась потом. Подушка была уже вся мокрая.
Поначалу она уговаривала себя, что надо просто еще немного потерпеть — завтра ей наверняка уже станет лучше, а на следующей неделе она улетит в Мексику; оставит Томми записку, что-нибудь вроде «Я греюсь на солнышке — присоединяйся!», билет с открытой датой — и улетит… Потом — сдалась и думала лишь об одном: что утром (ведь наступит же оно когда-нибудь, это утро?!) попросит администраторшу вызвать врача — пусть он сделает что-нибудь, чтобы ей стало легче!
Наконец, в очередной раз придя в себя, Клодин увидела, что небо в просвете между шторами уже не черное, а серое. «Светает… наконец-то…» — подумала она и вновь отключилась.
Очнулась она потому, что кто-то тряс ее за плечи. С трудом открыла глаза — перед ними замаячила обеспокоенная физиономия Томми. Клодин сморгнула — физиономия никуда не исчезла.
Что — уже вечер?
— Что здесь происходит? — требовательно спросил он. — Что с тобой?
— Ничего, — прохрипела она. — Я простуженная.
— Вот черт! И давно ты так?
— Со вчера… Отойди, заразишься.
— Не бойся, — усмехнулся он, — у меня от любой заразы иммунитет есть. Ладно, сейчас мы тебя будем лечить, — приложил ей ко лбу ладонь — большую и приятно-прохладную, и Клодин с облегчением закрыла глаза.
Дальнейшие события она помнила урывками — и теплый душ, и махровый халат, который уютно окутал ее тело, и сопровождающиеся легким, но чувствительным потряхиванием слова Томми: «Не спи, не спи — тебе еще надо чаек вкусненький попить и таблетки принять!» (А что делать, если глаза сами закрываются?!)
«Вкусненький чаек» на поверку оказался несусветной гадостью — приторно-сладкой, кислой и терпкой одновременно; Клодин не знала, что он туда намешал, но бренди точно не пожалел.
После этого в ее воспоминаниях возник пробел — очевидно, ей все-таки было дозволено заснуть.
Проснулась она оттого, что над ее головой кто-то разговаривал, и первое, что увидела — пожилую администраторшу. Точнее, двух администраторш — стоя у кровати в одинаковых синих в белый горошек платьях, они смотрели на нее с одинаковым сочувственным выражением.
Клодин повернула голову — рядом на постели сидел Томми.
— У меня в глазах двоится, — пожаловалась она. — А ты почему-то все равно один!
— Я один, единственный и неповторимый, — весело подтвердил он. — Ну-ка, садись — сейчас будешь бульон пить!
— Откуда ты здесь взялся?
— Пришел.
Бульон она не помнила, но, наверное, выпила — иначе бы он не отвязался.
Когда Клодин следующий раз проснулась, то сразу поняла, что наконец-то пошла на поправку. Голова была ясной, горло почти не болело.
Рядом, поверх одеяла, в одних трусах спал Томми. Впрочем, он тоже почти сразу проснулся, лишь на несколько секунд отстав от нее.
— Ты что — услышал, как я глаза открыла? — шепотом спросила Клодин.
— Нет. У тебя ритм дыхания изменился. Как ты?
— Лучше.
Он потрогал ей рукой лоб:
— Вроде действительно температуры нет… — вздохнул: — Ты меня здорово сегодня напугала. Вхожу — в комнате ладаном пахнет, а ты бледная лежишь, глаза закрыты. Я тебя зову, трясу, а ты не просыпаешься, и голова, как у дохлой курицы, болтается.
— Это не ладан, это «Авиньон» — духи такие, — объяснила Клодин. — Да, — вспомнила она самое главное, чему даже не успела еще толком порадоваться. — Представляешь, я нашла убийцу!
— Какого убийцу?
— Того самого, из-за которого Ришара чуть не посадили. Помнишь бабищу в черном, которая к нам на фуршете подходила, ты еще сказал, что она не в себе? Так вот, это она Элен убила. Я догадалась по запаху духов, вот этих самых, «Авиньон», от нее ими пахло. И потом девочка, на которую она во вторник напала, тоже их учуяла. А у нее и мотив был, так что все сходилось. Вот! Я — гений! — на случай, если он до сих пор не понял и не проникся, сообщила Клодин.