Страница 5 из 13
А занимаясь любовью с Анной, он точно знал, как она выглядит внутри, поскольку был убежден: он весь проходил ее внутренней дорогой.
5. Беспокоить собственная физиология перестала его сразу после того, как учитель поведал ему, что Брем рассказывал, будто у псов обоняние в миллион раз лучше, чем у людей. Это было непостижимо, никакое воображение не могло даже близко подойти к такому понятию. Но Франц, уменьшив порядок, по крайней мере, до десяти, озаботился тем, как все, что происходит снаружи, преувеличенно отражается в песьих головах, как сквозняки носятся по коридорам их мозга (это он также рассказал Себастьяну, и тот старался считаться с резкими запахами, чтобы псов не дразнило то, от чего невозможно убежать. Себастьян чуть не плакал, когда, идя на снайперские позиции – должен был намазывать ботинки табачным раствором, чтобы псы, раз затянувшись тем запахом, утратили охоту и способность идти за ним по следу). (Франц так зауважал собак, что, поселившись в Яливце, завел себе несколько очень разных. Из уважения же никогда не воспитывал их. Псы жили, рождались и умирали свободными. Кажется, глядя на жизнь других собак в окрестностях Яливца, они были за это благодарны. В конце концов, именно они были настоящей интеллигенцией города.)
6. Правда, одного, пожалуй, самого интеллигентного, названного Лукачем в честь серба-лесничего, который научил Непростых выращивать деревья немного медленнее, чем дикий виноград, а во время войны окружил Яливец непроходимыми для войск зарослями, Франц вынужден был убить собственноручно.
7. Лукача покусал бешеный горностай.
Ему уже было очень плохо, и вскоре должна была начаться агония. Как это бывает при бешенстве, судороги могли усилиться от вида воды, от дуновения ветра в морду, от света, громкого разговора, от прикосновения к телу и поворо- та шеи.
Лукач лежал в оранжерее, в тени молодого бергамота. Как раз расцвели цветы пасиофрута со всеми своими крестами, молоточками, гвоздями и копьями, и Францу пришлось накрыть весь куст смоченным полотняным чехлом для пианино, чтобы терпкий запах страстей не раздражал Лукача (когда-то он так любил эти ароматы, что во время цветения целыми днями спал под пасиофрутом, не покидая оранжереи).
Бергамот рос в самом конце длинного прохода. Франциск шел к нему с тесаком в руке через всю оранжерею, минуя экзоты один за другим. Пес посмотрел одними глазами на лицо, руку, лезвие и едва поднял голову, подставляя горло. Но Франц сделал иначе – обнял Лукача и прижал голову вниз, чтобы натянулись позвонки и удар начинался от спинного мозга, а не заканчивался им.
Несмотря на скорость, с которой была проведена операция, Лукач должен был успеть нюхнуть собственную кровь, а Франц отчетливо слышал, как скрипят ткани, через которые прорывалось лезвие. Создавалось впечатление, будто эти звуки доносятся во внутреннее ухо из собственной шеи (как слышишь временами собственный голос, когда кричишь под водопадом).
8. Убийство Лукача так поразило Франца, что потом ему не раз казалось, будто это Лукач смотрит на него глазами своих детей, будто жесты Лукача, позы и мимика иногда всплывают из-под шерсти песьих внуков и правнуков. Как будто Лукач оказался бессмертным.
Франц просто мало прожил, чтобы увидеть, что это не вполне так. Зато Себастьян имел возможность многократно убедиться, как можно входить в одну и ту же реку, живя и с женой, и с дочерью, и с внучкой.
Не усмотрел Себастьян ничего удивительного и в том, что сам Франц умер, как Лукач (пожалуй, лишь крови он не учуял, но звуки растерзанных тканей действительно слышал внутри), хотя убивали его не так старательно.
9. Точно так же никаких аллюзий не появилось у Себастьяна, когда лет через двадцать после смерти Франца на него прямо на середине моста через Тису набросился вышколенный военный пес. Себастьян лишь немного присел, чтобы удержать ускоренную тяжесть, и подставил летящей пасти упрятанный в тулуп локоть. Пасть сомкнулась на левой руке крепче, чем клещи, а Себастьян вынул правой большую бритву из кармана кожуха и одним усилием отрезал собачью голову так, что она осталась вцепившейся в локоть, а тело свалилось на доски моста.
10. С такой расширенной физиологией Франциску не могло быть хорошо где угодно. Для него более всего подходило такое место, в которое – как в случае плаценты и эмбриона – его физиологии было бы максимально комфортно прорастать.
Бэда верно писал Анне – такая ботаническая география. Франц нашел место, которое делало путешествия необязательными.
Перед премьерой одного из своих фильмов в синематографе Yuniperus он даже сказал публике со всей Европы: живу, как трава или можжевельник, так, чтобы не быть больше нигде после того, как семя ожило; дожидаясь мира, который станет мною; чтобы увидеть его не просто снизу вверх, а спроецированным на небо, то бишь увеличенным и достаточно искаженным, чтобы быть интересным; в конце концов, мое место всегда оказываться в центре европейской истории, потому что в этих краях история в разных формах сама является на наши подворья.
11. В Яливце, а точнее в месте, где еще не было Яливца, Франц начал жить по-настоящему. Даже несколько стесняясь своего ежеминутного счастья.
12. В тот день, когда они с профессором остановились между Петросом и Шешулом, Франц думал, что путешествует небесными островами. Лишь несколько самых высоких вершин выглядывали над облаками. Закатное солнце светило только им. Красная верхняя сторона облаков разливалась заливами, лагунами, протоками, поймами, дельтами и лиманами. О том, что в глубине, не было и речи.
На мягком склоне Франц нашел ягоды. Из-за нехватки летнего времени в этой высокогорной тундре они поспели одновременно – земляника, черника, малина, ежевика и смородина. Франц перестал принадлежать себе, включился в какие-то космические движения, потому что не мог остановиться, съел столько ягод, что должен был лечь, и только тогда почувствовал, что опускается на дно небывалого лона, не удержался и излился.
Чуть выше была еще весна и цвели пушистые первоцветы.
Еще выше медленно таял снег.
Франц помчался вниз и забежал между буками, среди которых царила осень. Во время этого бега сквозь год он излился во второй раз. Профессор тем временем поставил палатку. Они съели по несколько гуцульских сырных лошадок и сварили чай из листьев всевозможных ягод. Тогда началась ночь. В лунном свете все выглядело заснеженным, румынские горы казались далекой полоской берега, а землю стремительно покидало тепло, наполненное запахом вермута.
Ходить, стоять, сидеть, лежать
1. Если города – действительно самые лучшие сюжеты, то кульминацией Яливца как города были, безусловно, времена, когда городским архитектором стала Анна – дочь Франциска.
Детям мультипликаторов, которые ни на шаг не отходят от отца, стать архитекторами легко. Особенно в городе, который придумал отец. По ее первым эскизам в 1900 году (Анне было тогда семь) построили новый синематограф Yuniperus в виде комода с ящиками – специально для показов Францевых анимационных фильмов.
Еще ребенком Анна спроектировала бассейн в виде гнезда чомги, плававший в озере, подземные туннели с отверстиями, как у кротов, на разных улицах города, бар, в котором выход был устроен так, что, переступая порог зала, оказывался не на улице, как мог надеяться, а точно в таком же зале, четырехэтажный дом-шишку и огромную двухэтажную виллу-подсолнух.
2. Потому что Анна думала телом. Каждое движение она могла чувствовать не только целостно, но и как последовательность напряжений и расслаблений мышечных волокон, вращения в суставах, замираний и взрывов кровотока, проникновения и выжимания струй воздуха. Поэтому фразами ее мышления были пространственные конструкции. Так что любое здание она видела, минуя покрытия. И опять же, как пространство, в котором происходят перемещения других подвижных и полуподвижных конструкций – пальцев, хребтов, черепов, коленей, челюстей.