Страница 11 из 14
Начинался славный купеческий род с крестьянина-старообрядца Егора Васильевича Солдатёнкова. Собственно, про него мы знаем крайне мало. Известно лишь то, что он в 1795 году (по другим сведениям – в 1797-м) из подмосковной деревни Прокунино переселился в Москву, где записался во вторую купеческую гильдию. Знаем мы и то, что родились у него два сына – Терентий в 1772 году и Константин в 1779 году. Ну и еще то, что основатель знатного рода был не чужд благотворительности: в 1820 году он, бывший крестьянин, перечислил «на защиту Отечества» 20 000 рублей – сумму, эквивалентную стоимости небольшой деревни с крестьянами.
По сумме пожертвования можно понять, что дела у московского купца шли хорошо. Его сыновья в 1810 году владели в Рогожской части Москвы бумаготкацкой фабрикой и торговали хлебом, хлопчатобумажной пряжей и ситцами. В 1825 году братья уже были первой гильдии купцами, имели право при визите к высокопоставленным особам надевать шпагу и могли надеяться на получение в будущем звания «потомственного почетного гражданина».
У Терентия также родились два сына – в 1812 году Иван и спустя шесть лет Козьма. А вот младшему брату с наследниками не повезло. За те пятьдесят пять лет, что отвел ему на жизнь Господь, Константину удалось произвести на свет лишь двух дочерей – Ефросинью, прожившую всего пять лет, и Марию. Однако сам Константин от этого не сильно страдал, потому как братья жили общим хозяйством, стало быть, и дети считались общими. Иван и Козьма поочередно дежурили то в лавке отца, то в лавке дядьки: убирали, мыли, чистили, учились вести хитрую настенную купеческую бухгалтерию (приказчики в ту пору количество проданного товара записывали прямо на стене), а по выходным бывали в старообрядческой церкви на Рогожском кладбище.
Когда у братьев выдавалась свободная минутка, старший бежал к купцу Осипу Сушкину (с его детьми он водил дружбу), а Козьма забирался под высокое крыльцо óтчего дома и мечтал. Мечтал о том, как вырастет, станет коммерции советником и все его будут уважать. И звать будут даже не «ваше степенство», как полагалось в отношении к купцам, а «ваше благородие», как дворян, художников и поэтов.
Постепенно братья взрослели, набирались опыта и занимали все более ответственные места в семейном бизнесе. И бизнес тоже рос. После смерти Терентия Егоровича Иван и Козьма, уже почетные граждане и первогильдейские московские купцы, получили в наследство огромную фабрику с сотней станков, на которых трудились 130 рабочих, и целую сеть лавок. В полном соответствии с принципами домостроя во главе фирмы встал старший брат Иван. Младший же, Козьма, занялся тем, что попроще, а именно дисконтами, спекуляцией паями и биржевыми махинациями. Он легко входил в состав товариществ и акционерных обществ и так же легко из них выходил, оставаясь всегда в солидном плюсе. Этот полуграмотный купец обладал поистине сверхъестественным чутьем и никогда не ошибался, покупая то акции Московского учетного банка, то паи Товарищества Кренгольмской мануфактуры, то акции Московского страхового от огня общества, то векселя мануфактуры «Эмиль Циндель» вкупе с акциями Товарищества Даниловской мануфактуры… После смерти Ивана все семейное дело перешло, конечно, в руки Козьмы. К 1852 году он был уже почти миллионером и хозяином неплохо выстроенной финансовой империи.
Козьма Терентьевич Солдатёнков
Покровительство
Известие о смерти брата застало Козьму за границей, где он в компании со знакомым искусствоведом Николаем Боткиным, братом того самого Боткина, именем которого назовут Солдатёнковскую больницу, посещал колонии русских художников в Риме, Неаполе и Сорренто. Солдатёнков был далеко не первым русским богачом, которого Боткин затаскивал «посмотреть» на то, как живут и творят в Италии русские художники. Это был своего рода социальный заказ. В России, как мы уже знаем, картины отечественных живописцев продавались плохо, а на Западе их вообще за художников никто не считал. Само понятие «русская художественная школа» представлялось там примерно таким же нонсенсом, как «варварский гуманизм». Единственным приемлемым выходом для наших творцов было жить в стране великих живописцев и перебиваться от одного русского купеческого художественного тура до другого, ибо посещавший художника купец был просто вынужден поддержать нищего, но гордого соотечественника, купив у него пару картин.
Акции к тому времени приносили Козьме дохода больше, чем он успевал тратить, и поддерживать российских художников молодой купец мог вполне свободно. В компании с Боткиным он ходил по жалким лачугам и покупал у их обитателей сразу по две или три картины, не торгуясь. Втайне он гордился тем, что эти благородные господа вовсе не чураются вчерашнего мужика, а разговаривают с ним как с ровней, объясняют особенности композиции, передачи цвета. В их речи он слышал много непонятных слов, но чем непонятнее они были, тем сладостнее казались, а потому в ответ Козьма Терентьевич согласно кивал и покупал все новые холсты.
К чести Боткина следует сказать, что водил он купцов все-таки по хорошим художникам и сам помогал нуворишам выбрать что-нибудь стоящее. Весть о том, что брат Иван перешел в мир иной, дошла до Козьмы Терентьевича, когда он гостил у художника Александра Андреевича Иванова. Пришлось прервать свое путешествие и вернуться в Москву. Однако Козьма Терентьевич, поведав Иванову о своем желании создать собственную картинную галерею, попросил художника покупать для него картины. Иванов не отказался и купил для московского купца лучшее из того, что нашел: Брюллова, Ге, Якоби.
В память о брате Козьма Терентьевич за 30 000 рублей выкупил из долговой тюрьмы всех находившихся там московских неплательщиков. Жест этот был довольно широкий, и о благотворителе заговорили. Причем если купцы над неразумным транжирой в основном потешались, то дворянство и представители творческой интеллигенции (а именно представители этих сословий обычно и составляли контингент долговых тюрем) искренне радовались поступку купца и призывали других следовать этому примеру.
Скоро слух о Солдатёнкове как о крупном покровителе российской богемы и всеобщем благодетеле разлетелся по всей державе. В его дом на Мясницкой съезжались актеры, писатели, художники со всей страны. У каждого из них были свои проблемы, а у Козьмы Терентьевича имелись большие деньги, с помощью которых можно было эти проблемы решить. И поскольку купец оказался чуть ли не единственным в России защитником всех униженных и оскорбленных, то людская молва немедленно записала его во враги самодержавия. Немудрено, ведь друзьями Солдатёнкова в то время себя называли Герцен и Огарев, а сам купец не только не опасался такой дружбы, но и гордился ею и не скрывал, что во многом благодаря ему выходят герценский «Колокол» и приложение «Общее вече».
Постепенно дом на Мясницкой превратился в настоящий штаб западнического движения, а сам купец попал в список «лиц неблагонадежных». В своем донесении генерал-губернатор Москвы Закревский писал о нем: «Раскольник, западник, приятель Кокорева, желающий беспорядков и возмущения». Узнав об опасной характеристике, Козьма Терентьевич профинансировал и враждебное западническому славянофильское движение, дал денег на издание реакционной газеты «День», завел дружбу с начальником московской полиции генералом Козловым и издал «на свой кошт» сборник статей Чичерина, открывавшийся «Письмом к издателю „Колокола“». Такая активность возымела успех: западники все реже стали появляться в доме «русского Медичи», как называли Солдатёнкова многочисленные друзья и знакомые, рейтинг купца в глазах московской администрации вырос, а Герцен публично обозвал его кретином. Но денег на «Колокол» просить не перестал.
Раскол
Когда пришло время задуматься и о личной жизни, выбирать супругу из купеческого сословия Козьма Терентьевич не захотел. В то время в моду стали входить браки с иностранками. Однако купец-старообрядец прекрасно понимал, что никакая иностранка не согласится перейти в старую славянскую веру. А традиции этой старой веры Козьма Терентьевич старался блюсти свято. Царь Николай I извел на Руси старообрядческих священников, тогда Солдатёнков на свои деньги тайно вывез из Константинополя в Австрию «своего» митрополита, для того чтобы тот посвящал в сан новых раскольнических служителей культа. Каждый вечер он по-особому одевался и служил молебен в своей домашней молельне. Всякое письмо он начинал с того, что выводил в правом верхнем углу листа две буквы: «Г. Б.», что означало «Господи, благослови!»