Корона Подземья

Морфей снова кричит: «Борись… борись, чтобы жить! Дыши! Дыши!»

Нет, это не Морфей. Это Джеб. И я плыву не в грязи. Меня окружает вода. Я вижу облачное небо и врачей. В глотку мне что-то суют. Я судорожно делаю вдох – и втягиваю сквозь трубку кислород. В следующее мгновение я уже лежу на носилках, накрытая одеялом, и меня катят к машине «Скорой помощи».

Я дрожу и хлопаю мокрыми ресницами – это единственная часть моего тела, которой не слишком больно двигать.

Надо мной возникает размытое лицо Джеба – он сидит рядом. Наши пальцы переплетаются. С его волос мне на руку течет вода. Глаза у Джеба красные то ли от слез, то ли от борьбы с потоком.

– Эл… прости.

Он утыкается лицом мне в плечо и всхлипывает.

– Прости…

И замолкает.

Я хочу сказать Джебу, что он не виноват, но трубка в горле не позволяет говорить. Да это и неважно. Всё равно Джеб не помнит, кто такой Морфей. Он решит, что у меня бред от недостатка кислорода. Поэтому, вместо того чтобы ответить, я соскальзываю в беспамятство.

Такое ощущение, что кто-то касается родимого пятна у меня на лодыжке. Всё тело охватывает тепло. И тогда я просыпаюсь – в больничной палате.

Вдоль правой стены тянется окно. Сквозь жалюзи льется закатный солнечный свет, розоватой дымкой озаряя радужную гирлянду из воздушных шариков с надписью «Поправляйся скорей!», мягкие игрушки, букеты, цветы в горшках на полочке.

Все остальное кажется бесцветным. Белые стены, белая плитка, белые простыни и занавески. В воздухе витает запах дезинфекции, а еще – фруктовый аромат маминых духов. Он смешивается с запахом лилий на подоконнике.

Свежесрезанные цветы ворчат, что ваза слишком тесная, но их заглушает мамин голос:

– Ему нечего околачиваться здесь день и ночь. Выйди в коридор и скажи, чтобы он ушел.

– Перестань, – отвечает папа. – Он ее спас.

– Да, а сначала чуть не убил. Ничего бы не случилось, если бы он не повез Элли туда, чтобы…

Мама понижает голос, но мне все равно слышно.

– Бог знает что они там собирались делать. Если ты не велишь ему уйти, то велю я.

Джеб. Я вздрагиваю, и трубка капельницы натягивает нежную кожу на предплечье.

Такое ощущение, что я в плену. Как в грязевой могиле. Борясь с неприятным ощущением в животе, я хочу попросить родителей вынуть иглу, но горло горит и связки не слушаются. Трубки, которую всунули мне в трахею, уже нет, но от нее осталась память.

Родители продолжают спорить. Очень приятно слышать, что папа защищает Джеба, но я закрываю глаза и надеюсь, что они уйдут и оставят меня наедине с шепчущимися растениями. Особенно с белыми розами в вазе. Необязательно читать прикрепленную к букету открытку, чтобы догадаться, что это от Джеба.

– Мама… – Я сама не узнаю звук, который срывается с моих губ. Он больше похож на свист воздуха, выходящего из проколотой покрышки, чем на голос.

– Элли?

Светлые, длиной до подбородка волосы обрамляют мамино лицо, когда она склоняется надо мной. Она всегда выглядела моложе своего возраста. Тридцать восемь лет – и ни одной морщинки. Черные ресницы обрамляют синие глаза, испещренные бирюзовыми крапинками – точь-в-точь павлиний хвост. Белки обведены красными кругами – ясно, что мама устала или плакала. Но она по-прежнему красива – хрупкая, гибкая, горячая, как будто внутри у нее солнце.

Так и есть. Там светится магия, которой она никогда не пользовалась.

Та же магия, что и во мне.

– Милая моя девочка…

Ее нежные черты расслабляются от радости. Мама гладит мою щеку, и от этого прикосновения становится так хорошо… Много лет она боялась ко мне прикоснуться… боялась причинить вред, как в тот раз, когда ранила меня ножницами.

– Помидорчик, дай лед, – говорит мама.

Папа выполняет ее просьбу и стоит рядом, пока она пластмассовой ложкой кормит меня из картонного стаканчика. Лед тает, и горлу становится легче. Вода на вкус как амброзия. Кивком я прошу еще.

Они оба молча и встревоженно наблюдают, как я глотаю лед, чтобы умерить боль в горле.

– Где Джеб?

От усилия горло саднит, и морщусь. Мамино лицо напрягается.

– Он был со мной в воде, – продолжаю я. – Я должна знать, что с ним всё в порядке.

Для пущего эффекта я кашляю, хотя ощущаю не притворную, а настоящую боль.

– Пожалуйста…

Папа кладет руку на мамино плечо.

– Джеб цел и невредим, Бабочка. Позволь нам сначала позаботиться о тебе. Как ты себя чувствуешь?

Я расправляю ноющее тело.

– Всё болит.

– Да уж наверное.

Темные папины глаза полны слез, но он блаженно улыбается, когда, протянув руку, гладит меня по голове.

О лучшем отце не стоит и мечтать.

Если бы только бабушка с дедушкой дожили до моего рождения. Они гордились бы своим сыном, таким заботливым и верным.

– Я скажу Джебу, что ты очнулась, – продолжает папа. – Всё это время он был здесь.

Невозможно не заметить, что мама тычет папу локтем под ребра, но он ничуть не смущается. Проведя рукой по своим темным волосам, папа выходит в коридор и закрывает за собой дверь, прежде чем мама успевает возразить.

Она вздыхает, ставит чашку на тумбочку у кровати, придвигает из угла зеленый мягкий стул и садится, оправляя шелковое платье в горошек.

Когда ее только выпустили из лечебницы, мама буквально не отходила от меня, наверстывая всё то время, которое мы упустили. Мы вместе готовили, занимались стиркой и уборкой, возились в саду. Вещи, которые большинство людей сочли бы скучными и неприятными, казались сущим чудом, потому что наконец я делала их с мамой.

Однажды в субботу я привела ее в «Нити бабочки» – винтажный секонд-хенд, где я работаю. Там мы вместе перебирали вешалки с одеждой.

Большинство нарядов в магазине – в моем вкусе, и мы спорили чуть ли не над каждой вещью, пока не нашли оригинальное атласное темно-фиолетовое платье в горошек с ярко-зеленым поясом и точно таким же подъюбником, выглядывающим из-под подола. Я уговорила маму его купить. Она привезла платье домой, но до сих пор не желала его носить, пусть даже папе оно безумно понравилось. Мама утверждала, что она в нем слишком бросается в глаза. Я спросила, почему она не хочет порадовать папу хотя бы одной мелочью после всего, что он для нее сделал. Тогда мы впервые поссорились после ее возвращения из больницы. Теперь я уже потеряла счет нашим стычкам.

Не могу не заметить, что мама надела это платье сегодня.

– Привет, мам, – хрипло говорю я.

Она улыбается и заправляет прядь волос мне за ухо.

– Привет.

– Отлично выглядишь.

Она качает головой и подавляет всхлип. Прежде чем я успеваю понять, что сейчас будет, мама вдруг наклоняется и утыкается лицом мне в живот.

– Я думала, что потеряла тебя…

Ее голос звучит сдавленно, неровное горячее дыхание проникает сквозь одеяло.

– Врачи никак не могли привести тебя в чувство.

– Ох, мама… – говорю я и глажу мягкие волосы у нее на виске, там, где их держит блестящая фиолетовая заколка. – Всё хорошо. Благодаря тебе. Понимаешь?

Она смотрит на меня и приподнимает левую руку, на которой виднеется родимое пятно, похожее на круглый лабиринт. Точно такое же – у меня на левой лодыжке, под татуировкой. Соединяя их, мы способны исцелять друг друга.

– Я поклялась, что больше никогда не буду пользоваться своей силой, – шепчет мама.

Она имеет в виду прошлый год, когда вылечила мою растянутую лодыжку и спровоцировала некоторые неожиданные события.

– Но ты так долго лежала без сознания. Все боялись, что ты не выйдешь из комы.

То небольшое количество макияжа, которое есть у нее на лице, стекает тонкими ручейками по коже. От этого зрелища мне становится не по себе: размазанная тушь слишком похожа на узоры, которые проявились у меня в Стране Чудес. Но я отгоняю воспоминания. Сейчас не время для откровенных разговоров о том, что произошло год назад.

– Как долго я была без сознания? – спрашиваю я.