Страница 5 из 8
Компания извлекла из карманов бутылки и закуски.
Отдёрнули массивную штору, обнажились два жёлтых стола 1960-х годов, кипы газет, журналов, рукописей.
Погас свет, вспыхнула гулянка.
– Так ты на острове был?
– Какой-там журнал выходит?
– С Лаперуза камни бросал…
– Толя, сгоняй за пирожками.
– Вот почему я должен обращаться к секретарю крайкома на вы, а он ко мне – на ты?
– К любому начальству только на вы!
– Так ты же воспринимаешь их серьёзно, по-настоящему и как настоящих. А для меня они – никто, ничтожества.
– Азар, ты снова за своё!
– Потому у него и нет ничего.
– Пузырёву говорят трехкомнатную дали.
– А Гордеев «Жигули» вне очереди покупает.
– Азара надо бы в Союз принимать…
– Роман его в журнале прогоним и загоним в наши ряды. Белла же не успокоится, пока мы не примем. А без неё как издаваться?
Главное событие в жизни никогда не случится. Оно всегда будет впереди, главное событие – всегда недосягаемо. Пройдет время и окажется, что главное событие осталось позади незамеченным.
Мир и милые люди этого мира плыли и качались перед глазами. Они куда-то выходили и входили, потом дружно пели, в один из моментов появился громадный парень с ошалевшими глазами и читал свои шальные стихи.
Непросто очнуться в обед, но я очнулся.
– Хорошо тебе с непривычки: выпил, уснул, протрезвел! – Засмеялся кто-то из поэтов.
– А вы и не пьянете?
– Вторая натура – привычка! – Рассмеялся Щитиков.
Оказывается, мы перешли в большой, общий, кабинет, где был массивный диван, на котором я и пришёл в себя.
– Володя с Борей на обед отвалили. Серега и Гошка сейчас придут, – как бы доложил мне Толя. – Ты же дал им деньги на водку и закуску.
– Так я и должен дать…
Маленькими молоточками стучали у меня в голова слова Баржанского, сказанные им когда-то на скамейке возле «Гостиного двора»: «Любой народ – жертва ничтожеств, идеологии и времени. Немцы – жертвы Гитлера, монголы – главные жертвы Средневековья, завоевав на время полмира, они навсегда лишись развития». Потом барабанной дробью зазвучали какие-то лающие речи, звучали они до тех пор, пока не превратились в нечленораздельные мычания, исходящие из уст какого-то бровастого быка.
– Выпей немного. Привыкай! – Тряс меня за плечи Щитиков…
Привык я только на второй день. Высокий поэт Володя заметил, что привык я быстро и посоветовал Толе отнести Белле Иосифовне часть моего гонорара, а заодно сообщить, что её любимый племянник находится в писательских дачах.
– У кого конкретно не называйте. Тётя Белла может и примчаться! Сегодня мы туда поедем. – Напутствовал Володя.
Но вместо Беллы Иосифовны в редакцию примчалась Дина. Увидев меня в классическом состоянии байкальского писателя, она долго смеялась. Ей было не привыкать к таким картинам.
– Только не бросайте, а если папа появится, то пусть заберёт его к себе, – велела она Володе. – Папа опаздывает с этого «АЗ и Я»
– Будет сделано, Диночка. Да он в норме!
– Динка, ни одной клеточкой не беспокойся за меня! – Запротестовал я, вставая с дивана.
– В нормальной он кондиции, Дина, – Уверенно басил двухметровый Володя.
Позже я узнал, что он жил в соседнем от нас доме.
Но я ещё не знал, что это только начало, так сказать, ранний рассвет жизни байкальского писателя…
– Говорят, Баржанский в городе.
– Берлинскую стену всё-таки надо убрать!
– А кто её уберёт?
– Она прочнее китайской!
– Азар, читай стихи. Ты вчера вообще классику читал.
– Или Есенина сбацай!
– Да разве стихи меня волнуют, когда я даже о себе не беспокоюсь.
– О родине что ли? – рассмеялся щуплый Гошка.
– Причём тут родина? Есть что-то больше меня, родины, тебя… Вот что меня волнует. Такие вот дела…
Внезапно стало тихо. Мелькнуло что-то белое. Я поднял голову. В дверях стоял Баржанский.
– Горизонт твоих представлений стал совпадать с возможной жизнью. Ну, здравствуй! Кто таким пойлом угощает будущее нашей литературы?
На столе возникли пузатая бутылка коньяка и два яблока.
Вот он – искуситель.
Глава четвёртая
В шестьдесят шесть он выглядел сорокапятилетним.
Красивым жестом дядя Саша Баржанский налил полстакана коньяка и торжественно протянул мне:
– Береги себя! Пусть твои горизонты совпадут!
Коньяк обжёг горло и пообещал вернуться, но был придавлен яблоком. Хохот в ушах усилился, образы снова стали размытыми.
– Вообще пить не умеет. Учить надо!
– Для того, чтобы стать писателем надо иметь железную печень!
– Лишь бы руки не тряслись!
– Что руки! О голове думайте.
– Головой?
– Да не об этой голове.
– Проверено?
– Пьянствовать здесь пошло. Мир рушится. Надо петь и плясать на его обломках. Идём в «Дружбу».
Это объявил Баржанский, учивший меня тому, что, если нельзя остановиться пьянку, то надо его возглавить.
Видимо, горизонты моих представлений никак не совпадали с реальной жизнью. А почему они должны совпадать? Что-то всегда осуществляется в человеке для того, чтобы явиться. Совпадение тут только мгновенное, уловить невозможно. Но, если оно стало ступенькой для дальнейшего продвижения, то ниже шагнуть уже невозможно, только – выше. Мысль схвачена и зафиксирована.
Явился дядя Саша Баржанский. Не с боржоми, с коньяком явился. И объявил полнейшее освобождение от всяких условностей, в том числе от идеологии и прочих, ставших привычными, условностей нашего мира. В результате такого неожиданного освобождения жизнь покатилась рывками и совершенно непредсказуемо.
Взрывающийся музыкой и звоном оркестр, мириады мигающих огней, появляющиеся из мглы кричащие лица, дирижирующий всей этой чертовщиной Баржанский, визжащие девушки и блестящий саксофон, выплёскивающий из хобота крики похотливого слона.
Неожиданно саксофон неистово затрубил и пропал во мгле…
Очнулся я от того, что по мне кто-то ходил. И даже напевал, вернее напевала. Спина похрустывала и ощущала приятную тяжесть и прикосновение босых ног. Перед глазами были стол, телефон, в окно пробивалось всеми животворящими лучами июньское солнце. На ковровой дорожке – женские шлепанцы.
– Где я? – Не то альтом, не то дискантом вопросил я, чувствуя, что разучился говорить.
Наверху раздался смех и мягкий женский голос ответил:
– В кабинете заместителя директора ресторана «Дружба». Александр Евгеньевич велел привести вас в норму. – С этими словами с моей спины мягко опустилась на ковровую дорожку симпатичная девушка в синей ресторанной униформе, лицо которой было в обрамлении светлых локонов.
Она всунула ноги в шлёпанцы и улыбнулась, показав на щеках милые ямочки, в глазах – задорный огонёк.
Оказалось, что я лежу на кушетке непонятного назначения.
– Какой Александр Евгеньевич?
– Так вы не знаете его? Однако! Баржанский Александр Евгеньевич. Он сказал, что вы его племянник.
– Это ресторан?
– Это кабинет Аллы Петровны. Дальше – кухня, потом – ресторан. Александр Евгеньевич здесь иногда отдыхает после застолий с гостями.
– Простите, – просипел я. – А кто вы?
– Олеся, официантка этого ресторана. Александр Евгеньевич попросил меня и Кристю присмотреть за вами. Я недавно сменила Кристю, а утром начала делать вам массаж. Мы всегда делаем по утрам массаж Александру Евгеньевичу.
Словоохотливая девушка. Массаж ли подействовал или слова Олеси, но я стремительно приходил в себя, хотя чувствовал, что рассуждать и говорить в привычном ритме начну даже не сегодня.
На мне были одни плавки, на стене – эротические акварели в застеклённых рамках. Джинсы были аккуратно сложены в кресле. Уютный кабинетик.
– Кофе, коньяк, сливки, газировку или аспирин? – В кабинет вплыла Олеса с подносом, уставленным чашками и блюдцами.
– А что Александр Евгеньевич принимает по утрам? – Просипел я.