Страница 57 из 78
– Вообще-то ты мог бы и раньше так сделать, – не выдержал Деян. – Пригрозил бы стражникам оговорить их перед отцом, если не будут тебя слушаться – и дело с концом: одни не поверили бы – другие потом стали бы сговорчивей. Была бы тебе и вода, и еды вдоволь, и прочее.
– Верно: мог, – осклабился Голем. – Я много об этом думал. Потом. Когда поумнел, выучился врать направо и налево и стал тем, кем стал. Но бабка, мир ее праху, хотела вырастить меня добрым малым, который берег бы честное имя Ригичей. Образцовым придворным, под взглядом которого блекло бы золото, удрученное своим недостаточным благородством! Представь себе: у меня тогда и мысли не возникало, что можно вот так взять и за здорово живешь оболгать кого-то, чтобы его потом вздернули на дыбе или разорвали лошадьми. Не так я был воспитан, чтобы думать о подобном; дурак был – не то, что свободные люди, сызмальства приученные выживать своим умом.
– Ну-у… – неопределенно протянул Деян, не уверенный, кому чародей адресует насмешку – ему или самому себе.
– Но даже такому дураку, как я, хватило ума понять, что с дуростью надо заканчивать, если я не хочу сгнить в подземелье, – продолжил Голем. – Открывать и закрывать замок каждый вечер для меня не составляло труда: отец ничего не подозревал. Алракцитовых вкраплений хватало в тех камнях, что принесли для работ, но еще нужно было достать валадан и кости. Мои подневольные помощники пришли в ужас, когда я объявил им, что предстоит вскрывать саркофаги в усыпальнице. Думаю, они заподозрили, что я помешался, как отец, – но, как они не смели ослушаться отца, так не ослушались и меня. На этот раз дед, на которого я весьма рассчитывал, подвел меня – среди его костей не оказалось ничего подходящего. Зато у дедовой матери, моей прабабки, нашлись валадановые бусы. Я позаимствовал еще браслет у ее сестрицы и пару перстней у прославленного предка-дипломата – и на том нужное количество камня было собрано. В большой камере поодаль от моей я велел устроить мастерскую: стражники растерли до порошка алракцит и кости, затем валадан. На это потребовалось время, поскольку валадан чрезвычайно тверд, а стражники были неумелы, но страх за свою жизнь дает людям силы творить невероятное, так что скоро смесь порошков оказалась у меня. Офицер, с которым у меня завязалось что-то похожее на приятельство, принес мне колбу лунной крови своей жены; семя я использовал свое. Оставалось подготовить все для создания тела, но, по правде сказать, я толком не представлял, что необходимо сделать, чтобы искусственная плоть хорошо служила: записи деда на этот предмет были туманны и коротки, потому как он создавал обычно только простых, недолговечных существ. Мои помощники сделали густой раствор в наспех сколоченной деревянной ванне, и я, использовав чары несбывшегося, призвал дух. Затем добавил замешанный на крови и семени порошок в раствор, подождал, пока тот подсохнет, и при помощи своих способностей, молотка и зубила придал ему вид человеческой фигуры… Из-за моего невежества твое тело недостаточно совершенно, Джеб. – Великан широко распахнул глаза, когда Голем вдруг обратился к нему. – Важную роль в ритуалеиграют представления ваятеля о желаемом результате. Я в основном беспокоился о движении; об этом я знал многое. А об органах чувств почти не думал и не имел понятия, как сделать правильно… Поэтому ты не можешь ощутить ни запаха, ни вкуса, ни боли. Когда ты еще был самим собой, Джеб, последнее досаждало тебе особенно: сложно притворяться человеком, когда приходишь на торжественный прием с ножом в боку или хватаешься за раскаленную кочергу… Ты замечал неладное, только если окружающие начинали странно на тебя поглядывать – или если тело начинало рассыпаться.
– Мне неловко, когда ты называешь меня так, мастер, – тихо произнес великан. – Ты говорил, это тоже мое имя. Но я не помню.
– Но все же это твое второе имя. Ничего не поделаешь. – Голем развел руками, будто показывая, какая пропасть теперь отделяла его от прошлого. – Под ним тебя знали в мире, и нельзя исключить, что память о том еще осталась, так что лучше тебе привыкнуть к нему.
– Я знаю, мастер. Ты уже объяснял мне.
Великан, насупившись, уставился куда-то в сторону. Непохоже было, чтобы спор об именах происходил в последний раз.
Деян подумал, что за время пути от Орыжи Джибанд выучился не только молчать, когда следует, но и говорить стал лучше, чем умел вначале, намного ясней и складней.
– И еще раз объясню, если будет нужно. Ладно. Прости, Деян, я, кажется, отвлекся, – внешне Голем выглядел спокойным, но Деян очень сомневался, что так оно и было на самом деле. – Так вот, ритуал. Ритуал прошел, насколько это было возможно в тех условиях, успешно. Нерожденная душа получила жизнь; еще один полуживой шагнул в мир. Проводя призыв, я нарек его Джибандом, и это имя – единственное, что теперь он помнит о себе-прошлом. На варукском наречии, на котором дед составлял заклинания, оно значило «старший брат»... Так я тогда себе это представлял, к этому я стремился. Сперва он, – Голем повел подбородком в сторону великана, избегая смотреть на него, – был примерно таким, каким ты его можешь помнить в твоем селе: всему удивлялся и туго соображал. Но, как и я, он быстро учился… Моя самонадеянность и неопытность, то, что я сам еще был сущим ребенком, сказались не только в худшую, но и в лучшую сторону: опытный, зрелый колдун вряд ли смог бы добиться того, чего добился я: знания о рисках и о том, сколь многое считается недостижимым, помешали бы ему. Наша связь с Джибандом была гибкой, но крепкой. Днем он прятался в камере-«мастерской», а я сидел у себя, но каждый миг я чувствовал его существование – и свое собственное, иначе чем прежде. Это чувство… если сравнить… более всего оно похоже на сон, в котором ты знаешь, что спишь, и можешь наблюдать за всем: то будто со стороны, то изнутри, своими глазами, а можешь и стать кем-нибудь другим, если захочешь… Похоже, но не то же самое. Такое сложно объяснить тому, кто никогда не расщеплял душу.
– Будем считать, что я тебя понял, – сказал Деян.
– «Когда одним оком смотрит ваятель на тебя, другим глядит он в зеркало», – так писал Ирабах Безликий, один из выдающихся мастеров прошлого; лучше него мне не сказать. Странное чувство, но меня, честно признаться, эта странность мало заботила. Я был счастлив, потому как не боялся больше умереть всеми забытым, в одиночестве, и стены не наваливались на меня в темноте: я чувствовал, что не один… Потом, много лет спустя, когда я слабел настолько, что не мог постоянно поддерживать нашу с Джебом связь, рядом всегда кто-то был – лекари, жена, Венжар… С того дня я не оставался по-настоящему один. До недавнего времени.
– Я не знал. – Деян заставил себя взглянуть чародею в глаза. – Извини, я не…
– Я умирал: ты выходил меня, – перебил Голем, улыбаясь той мягкой улыбкой, которую Деян уже возненавидел сильнее всех прочих его гримас. – За что ты извиняешься? Ты и так нянчился со мной намного больше, чем я того заслуживаю, – и это при том, в какое положение я тебя поставил.
– Прежде этого ты поставил меня на ноги.
– Но не очень-то ты этому рад, надо заметить, – сказал Голем. – Ты мог с полным на то правом убить меня, много раз мог – и хотел убить, но не убил… Собирался уйти, но вернулся и спас меня. Зачем, Деян? Почему? Не из благодарности ведь. И не потому, что родитель тебя каждого встречного-поперечного спасать приучил. Все-таки скажи честно: почему? Пожалел?
– По правде, я сам толком не знаю. – Деян поднял взгляд на волоконное оконце. Почему-то казалось, что должно уже рассвести, но небо оставалось черно, как прежде. – Не знаю, Рибен. Я сам запутался. Давно запутался, что делаю, почему, зачем… С тобой пошел – а ты ведь не на веревке меня тащил: с тебя бы, может, сталось – но я сам пошел. Тебя боялся – да, но не только… Незачем мне, по уму если, оставаться было: калека-приживала, без семьи – какой с меня кому дома толк? Ну, допустим, малая, но была бы и с меня польза: все равно кому-то надо пол мести, за детьми, за стариками приглядывать… Но мне много ли с жизни такой? Скучно и тошно так жить, и ни к чему это… Эльма, когда прогоняла меня, о том же сказать пыталась – а я, дурак, обиделся. Зря. – Деян вздохнул. – И ты ей зря голову заморочил. Но и без того все так же было бы. Эльма по уму поступила, а я… Уж за дурость мою никто, кроме меня, не в ответе. И так тошно мне, дураку, с самим собой стало, когда ты… когда я уйти собрался, тебя в лесу бросив. Тоже отвык, видно, один быть: раньше был привычный, но в последний год все время то девчонки рядом вертелись, то еще что… И совесть загрызла: кем бы ты ни был, а с виду живой человек все ж, и нам помогал… Не думал, что сумею помочь, но раз вышло – я рад. Смерти я тебе и прежде, наверное, не желал – ну, так, чтоб всерьез… Не по-людски это – смерти желать кому-то. Иные, может, и заслуживают, а то и десяти смертей заслужили – а все равно.