Страница 26 из 33
Всех... Так что посылок моих тебе больше не шмонать, Рваный!
- Ты отвернись, Макаров, сопи в сторону! Утрись, давай! На еще чибас! Да не давись соплей! Моих всех при мне в двадцать восьмом шлепнули. У нашего же амбара! Нечего мне с тобою делить! И если пропадать, то не за этих горбатых проверяющих, которые на крови ряхи отъели!
- Наши мужики вторую неделю шляпки у костылей стачивают, - тихо, но с нажимом сказал Макаров.
- Хорошее дело! Гляди-ка, и мы вторую неделю, заметь, ваших по сявкам не мочим и сами костыли сшибаем. Сознательные, бля, - радостно подхватил бригадир. - Как-то надо объединять усилия, морда жидовская?
- Надо, Рваный! А за морду жидовскую ответишь! - беззлобно ответил Макаров, впервые улыбнувшись за весь разговор шутке бригадира.
- По понятиям, Макаров! Ты же инженером на воле был! Не какой-нибудь мужик! Звенья нужные, когда укажешь? - неприметно толкнул его в бок Рваный.
- Грунты проверить надо. Скажи шестеркам, чтобы на откосах по жмене безо льда в котелки прятали после обеда. Из свежей выработки пускай берут, сразу после кайла. На откосы только ваших блатных поссать выпускают.
- Ладно, сейчас пригнись, бить буду! - шепнул бригадир и, неожиданно вдарив промеж глаз так и не успевшего пригнуться Макарова, и тут же заорал, косясь на направлявшегося к ним охранника: "Я тебя в последний раз предупреждаю, сука! Филонить у меня никто здесь не будет! Урою, гнида!
Кровью блевать - будешь! А филонить - хер тебе с ушами! Шевелись, враги народа, сучьи дети! Шпалы брать с синими номерами! Пелагра недоношенная!"
* * *
Что неуловимо менялось вокруг. Старшина Поройков, прошедший не одну зону, несколько пересылок, распределителей и крупных лагерей чувствовал это кожей лица. Ему казалось, что он никак не может поймать уловить странный ритм, целиком наполнивший теперь каждый вдох и выдох вокруг. Непорядок.
Во-первых, ритм должен быть задаваться им, Поройковым, а, во-вторых, все непонятное на его службе обычно заканчивалось пером в бок. Поэтому он напряженно присматривался к жизненным изменениям вверенного охранению контингента усиленного режима.
Охрана теперь весь день растерянно топталась у шалаша на косогоре, глядя сверху, как голодные зэки, просмоленные всеми ветрами неволи, дружно впивались в мерзлую землю. На тачки теперь почему-то вставали пожилые дистрофики, едва переставлявшие ноги в середине колонны. Они же таскали теперь сучья к общему костру, грелись, сколько хотели. И никто из блатных, сноровисто махавших кайлом на откосе, почему-то не смел раскрывать на них хаяльник.
Драки на ночевках тоже прекратились. И за движением неровной колонны людей в ватных бушлатах, с виду подчинявшейся сонным охранникам, чувствовалась своя жесткая организация. Пусть. Так было всегда. Но не было чего-то важного, непреложного атрибута зоны - вражды статей. Впервые после перехода на новое место отряды не разбивались на вояк, психов, баптистов и прочих, будто кто-то перетасовал их как карты, выложив в рядок лишь по весу. В отряды теперь становились, молча, плечо к плечу, синие от наколок блатные и цинготные, терпеливые мужики.
По лагерю перестали шататься потерявшие рассудок от голода опущенные, потому что вместо двух наглых урок в пищеблоке неожиданно оказались два оставшихся в живых священника из Белоруссии. Но больше всего Поройкова потрясло, когда он увидел, как несколько мужиков-дистрофиков, сидя у стенда социалистического соревнования, с упоением слизывали с пальцев коричневый клейстер. В лагерь доставили всего шесть посылок с ржаным хлебом, который после размораживания в кипятке приобретал вид коричневого студня. Все посылки предназначались уважаемым на киче блатным с самыми кровавыми сроками, но почему-то никто из них хлеба из собственных посылок по морде не размазывал.
Во всем чувствовался жесткий порядок, как и положено в режимном учреждении. Проблема заключалась для Поройкова не в порядке, а в том, что этот порядок исходил вовсе не от руководства их подразделением, а, значит, представлял опасность как для всего лагеря, так и для него, Поройкова лично.
Опытный старшина чувствовал, что зэки сплотились возле матерого вожатого по старому лагерю. Причем все. Блатные, фраера, мужики. У них явно появилась цель. А весь опыт подсказывал старшине, что цель зэка может быть направлена лишь исключительно во вред охране. Прикидывал он так и этак.
Концы не сходились. Сдернуть собрались? Куда? И как? Отсюда не сдернуть.
Подойти, разве, да спросить самого Рваного? Вот смеху-то будет!
Хуже всего, что Поройкову снились эти изнуряющие бесконечные сны. Нет, раньше тоже всякое снилось. Особенно про Ленку. Ну, как он приезжает домой в Подтелково, а она, падла, с безруким Михасем живет. И он еще, главное, думает до утра, что же с этим Махасем делать, бить-то его как? Инвалида гребаного. И мать, главное, до утра воет, и Ленка... Прямо в голове.
Но сейчас ни Ленка, ни Михась вообще не снились. Почему-то снились только два странных проверяющих, за которыми он до утра ходил конвоем. Причем, когда он в конце августа действительно сопровождал их по всей длине будущей ветки, ничего странного ему тогда в них не виделось. А теперь в каждом сне он вдруг примечал в них то какие-то шевелящиеся горбы на спине, то стремительную походку боком, то вдруг даже начинал понимать это пощелкивание, которым они между собою переговаривались. Один все беспокоился, чтобы ветка пересекала весь циферблат. Так и щелкал клестом второму: "Циферблат! Циферблат!" А второму почему-то от всего циферблата только восемь частей надо было, но подзузукивал он второму как-то не на русский манер: "Восем част! Восем част!" Точно! Так немцы поволжские в 257 лагере на Вишере цемент для раствора отмеряли: "Одна част, два част."
Каждую ночь Поройков теперь мучался мыслью, почему кроме него не видит, что проверяющие - немецкие шпионы. Во сне он каждый раз пытался писать донос самому главному начальнику генералу НКВД, запоздало сожалея, что бросил школу после пятого класса. Хотя кто бы тогда мать кормил с пятью оглоедами на руках? А утром Поройков понимал, что вся эта хрень, что теперь настойчиво ему снится - следствие того порядка, который кто-то наводит в лагере без его участия. И ведь даже овчарки - умные, проверенные суки, только смотрели на Поройкова какими-то тоскливыми глазами и даже не рычали на подконвойных.