Страница 7 из 13
Велико же было удивление доктора, когда, с трудом отыскав свою шинель, он увидел перед собой мальчика и Надежду Николаевну в теплой тальме[9] и шляпке.
– С нами крестная сила!.. Что это вы, голубушка, задумали? С бала-то? Бог с вами! Зачем?..
– Не теряйте времени, Антон Петрович! Я все равно уже ушла с бала; Софья Никандровна об этом знает и думает, что я легла спать. A я бы не смогла заснуть, не успокоившись насчет Паши. Едем! У вас есть экипаж?
– Есть мои дрожки. Но как же так, право? Нам с вами достанется!.. – протестовал доктор.
– Не нам, a мне, а я к этому уже привыкла, – ответила Надя, торопливо спускаясь по лестнице, даже не подобрав своего дорогого бального платья – не из небрежности, а потому что забыла обо всем, кроме нового горя, постигшего Савиных.
Они сели в крытые дрожки доктора и направились в дальнюю часть города, где жили родители Степы. Надя тут же обратилась к последнему с расспросами. Оказалось, что он сам мало знал о подробностях случившегося со старшим братом несчастья: некогда было расспросить человека, который привез его полумертвым из казенного сада, а сам Паша ничего не смог передать. Было ясно только, что он очень сильно пострадал.
– У их соседей крыша загорелась, он и полез тушить, да не досмотрел, видно, – балка, что ли, под ним подломилась, он и упал, – рассказывал мальчик.
– Так он еще и обжегся, наверное? – спросила Надежда Николаевна.
– Да, руки и лицо обожжены. Да он на это не жалуется, a вот спина у него, должно быть, сломана…
– Ну, уж и сломана! Помилуй Бог! Просто, верно, расшибся сильно, – заметил доктор.
У аптеки доктор велел остановиться. Он набрал там разных баночек и бинтов, после чего они поехали дальше.
Глава V
У бедных друзей
Невеселое зрелище ожидало доктора и Надю в крошечном доме, где жили Савины. В первой, самой большой комнате на кожаном диване лежал мальчик лет четырнадцати. Выражение страдания исказило его красивое лицо; смоченные пóтом вьющиеся черные волосы прилипли ко лбу и вискам; губы были плотно стиснуты, сдерживая стоны, невольно вырывавшиеся из его груди, a глаза блуждали, словно в поисках помощи. Ему беспрестанно делалось дурно, и тогда мертвенная бледность разливалась по его лицу, а длинные ресницы в слабом свете свечи еще страшнее оттеняли черные круги под ввалившимися глазами. В эти минуты двум женщинам, в страхе стоявшим возле больного, казалось, что все уже кончено, что он умирает… Мать отчаянно ломала руки, обращала полные слез глаза в тот угол, где висели иконы. Другая, Пашина сестра, уже знакомая нам Маша Савина, вела себя более сдержанно. Она не давала воли слезам. Девушка смачивала уксусом виски и лоб брата, подносила ему нюхать спирт, и только со все возраставшей тревогой порой прислушивалась, не приехал ли кто, не идет ли Степа, не вернулся ли отец, снова ушедший на поиски доктора… Но чем больше проходило времени, чем больше ослабевал несчастный Павел, тем тяжелее становилось у нее на душе, тем сильнее сдавливали горло с трудом сдерживаемые рыдания. Наконец и ее терпение иссякло. Как только брат открыл глаза после очередного обморока и попросил пить, она одной рукой поднесла ему воду, другой приподняла голову и напоила его. Но когда, напившись, он страшно застонал от боли, которую ему причинило это легкое движение, Маша, не в силах больше сдерживаться, передала уксус и полотенце матери, вышла в сени, схватилась за голову и замерла, откинувшись всем телом к стене. Самые ужасные мысли кипели в ее голове.
«Когда же, где же помощь? – только один вопрос вырывался из вихря ее мыслей. – Неужели ни отец, ни Надя – никто не приведет доктора? Надя… Да где же ей заниматься ими! У них там бал… Еще добрался ли до нее Степа? Передали ей записку? О, Боже мой, Боже!.. И за что он так страдает, Господи? За его же доброе дело… Хотел помочь, других спасти – и вот… Что же доктор? Когда же помощь?..»
И вот наконец, как бы в ответ на ее отчаянные вопросы раздался стук колес по их тихой, давно заснувшей улице. Все собаки подняли лай на непривычный шум. Не к ним ли? Кому же здесь ехать ночью? Неужели доктор?.. И мигом разлетелись все ее черные мысли! На душе полегчало, будто уже один приезд доктора должен облегчить Пашины страдания; Маша бросилась к дверям.
– Степа! Ты?
– Я, Маша! Скорее отворяй! Доктор!
– Это мы, Манечка! Я привезла Антона Петровича.
Верить ли своим ушам? Надя! Сама! В такой час, прямо с бала!..
– Ох, Наденька! Спасибо, спасибо тебе, милая!
– Пойдем скорее! Где же бедный Паша?.. Сейчас доктор его осмотрит и, даст Бог, поможет. Пойдемте, Антон Петрович.
Но Антона Петровича не нужно было торопить – он уже входил в комнату.
Один опытный взгляд на больного показал ему, что времени терять нельзя.
Павел лежал, как его привезли, полностью одетый.
– Ножницы! – первым делом потребовал доктор, но тут же вспомнив, что все при нем, открыл портфель с инструментами.
– Кто здесь посильнее, – спросил он, сердито нахмурившись, и тут же сурово прибавил, взглянув на Марью Ильиничну: – слез тут не нужно, слезы – лишняя помеха! Где его отец или старший брат? Кто-нибудь, чтоб поднять?
При этом доктор без церемоний разрезал в длину блузу и всю одежду больного.
– У нас никого нет, – ответила Маша. – Отец ушел за доктором. Я помогу вам. У меня хватит сил.
Доктор посмотрел на маленькую, худенькую девушку, на ее строгое лицо, дышавшее решимостью, и не сказал ни слова, только как будто с еще большим ожесточением продолжал кромсать платье больного мальчика.
Мать Паши испуганно смотрела на происходящее. Помимо душевного страдания, она невольно прикидывала в уме, чего ей стоило заработать на то, что доктор так беспощадно превращал в клочки. Такое чувство в сердце матери в подобную минуту, пожалуй, многим могло бы показаться мелочным, но таким счастливцам мы можем только посоветовать поблагодарить Бога за свое счастье. Человек, чьих бед и нравственных страданий никогда не увеличивала бедность, беспощадная нужда, не смеет считать себя несчастным. Потери и горести равны для всех, но для бедных людей все они стократно усиливаются невозможностью помочь, облегчить болезнь и страдания средствами, которые у людей обеспеченных всегда под рукой. Нет горше и обидней несчастья, чем невозможность предоставить все необходимое существу, за которое охотно отдал бы свою жизнь! И бедная Марья Ильинична без сожаления была готова отдать за сына всю свою кровь и душу, но его платье она жалела потому, что не знала, как ей удастся достать другое…
Надежда Николаевна, однако же, по той тоске, которая охватила ее самое при виде бедного страдальца, могла отчасти понять, что должно было происходить в сердцах его матери и сестры. Она стояла бледная, крепко закусив губы, и следила за движениями доктора, готовая по первому слову помочь ему, чем могла.
Доктор осмотрел, ощупал, выслушал больного, расспросил его, насколько это было возможно, ни с кем не делясь своими заключениями.
– Его надо поднять, – скороговоркой вымолвил он наконец, снова окинув взглядом всех присутствующих. – Поднять на простыне. Перебинтовать необходимо. Нет ли во дворе кого-нибудь? Мужчины? Вы не поможете, тут сила нужна.
В эту минуту со двора послышались поспешные тяжелые шаги.
– Папа! – прошептал Степа, который тихо стоял в уголке.
– Отец! Слава Богу! – воскликнула Маша, выбегая в сени.
– Докторов разве добудишься? – послышался за дверью суровый мужской голос. – Вот, спасибо, добрый человек, фельдшер из госпиталя пришел со мной… Тоже, чай, не хуже иного доктора управится…
– Доктор здесь! – ответила Савину его дочь. – Идите скорей! Ему нужна помощь, одному не справиться…
Действительно, появление фельдшера оказалось как нельзя более кстати. Больше часа доктор вдвоем с фельдшером колдовали над мальчиком, y которого оказались сломанными ключица и позвонок. Доктор приказал всем трем женщинам выйти из комнаты. Поняв, что она уже не нужна, Надя ушла в самый дальний уголок и даже заткнула уши, чтобы не слышать стонов бедного Паши. Обессиленная горем Савина беспомощно рыдала, обняв плачущего Степу и прижимая к груди его голову. Одна Маша не поддавалась горю. Мужественно борясь со своими чувствами, она, казалось, окаменела у порога комнаты, в которой бинтовали больного. Она первой вошла, как только его стоны немного утихли, и наклонилась к его помертвевшему лицу, еще не смея поверить, что его страдания удалось облегчить. Ее сердце радостно забилось, когда Паша слабо улыбнулся ей и прошептал:
9
Тáльма – длинная женская накидка без рукавов.