Страница 11 из 13
– Еще бы не понравится! Всем понравится! – единодушно отозвалось все общество.
– Он так уверен, что твое чтение всегда заслуживает похвалы, что заранее тебе и букет приготовил, – сказала Маша, придвигая брату цветы.
– Совсем не потому! – сконфуженно отозвался Павел. – Что ты это, Маша! Я просто… Мне товарищ принес, ну а я… На что он мне?
– Неправда, неправда! – вмешался Степа. – Разве мы не слышали, как ты нарочно просил его для Надежды Николаевны принести? Ишь какой – еще и отпирается!
Все засмеялись над смущенным мальчиком, кроме Нади, которая ласково взглянула на него и сказала, любуясь букетом:
– Нарочно или нет, но я очень благодарна вам, Паша, за память… Да и за эти прекрасные цветы. Я так их люблю. Павлуша знает, как доставить мне удовольствие!
Глава VIII
Семейные передряги
В один из зимних дней в просторной детской Молоховых, залитой янтарными лучами уже заходящего солнца, Клавдия, стоя у окна и рассматривая чудесные узоры на стеклах, которыми разрисовал их дедушка-мороз, затеяла разговор о том, почему зимой такой короткий день. С этим вопросом она обратилась к Тане, сидевшей на ковре с маленьким Витей. Таня была большая девочка, гораздо старше барышни Клавдии Николаевны, и очень смышленая. Обязанности ее состояли в том, чтобы быть на посылках у нянюшки; но нянюшка любила подолгу распивать кофе и разговаривать в кухне, a потому дети, Фимочка и Витя, часто оставались на попечении одной Тани. Иногда она прекрасно забавляла Витю, играла с ним и старшей девочкой, рассказывала им сказки и пела песни. Но зато порой, когда она бывала не в духе, обоим детям приходилось плохо, особенно от вполне чувствительных Таниных щипков. Жалоб она не боялась: Витя был еще слишком мал, a Серафима была кроткой и боязливой девочкой; старших же Таня ловко умела остерегаться.
Вот и теперь, едва заслышав шаги в смежной комнате, Таня тут же запрятала в карман семечки, которые грызла, не обращая на детей никакого внимания, и, схватив мячик, уселась на ковер против Виктора, будто все время забавляла его, катая по полу мяч. Шестилетняя Фимочка и до этого, и после того, как вошла ее няня, смирно сидела на скамеечке у низенького столика и, опершись локотками на книгу с картинками, смотрела на опушенные снегом верхушки деревьев за окном.
Завершив беседу на том, что зимой солнце по вечерам не нужно, старшие девочки, барышня и горничная продолжали весело переговариваться о разных разностях, но Серафима их не слушала. Она глубоко задумалась. У нее часто бывали свои, особые думы, чрезвычайно занимавшие болезненную девочку, которая пытливо вглядывалась во весь Божий мир, понемногу открывавшийся ее сознанию. Фимочка была почти всегда серьезна и сосредоточенна; она мало говорила и не любила никого, кроме старшей сестры, Нади. Еще она немножко любила отца, а иногда и братишку Витю – когда он не шумел и не дразнил ее. О своих думах она никогда никому, кроме Нади, не говорила. С Надей же она любила беседовать в одиночку, забравшись к ней на колени и тихо-тихо расспрашивая ее обо всем, что занимало ее детскую головку. Как часто вопросы этого ребенка изумляли Надежду Николаевну и как ей порой было трудно на них отвечать!
Серафима и теперь поджидала сестру. Она знала, что Надя никогда ее не обманет, и поэтому была спокойна. «Я непременно приеду к обеду, – сказала Надя, прощаясь с девочкой, – a вечером мы с тобой посидим у меня в комнате». Посидеть в Надиной комнате считалось большим удовольствием, и Фимочка нетерпеливо ожидала, когда всех позовут к обеду и приблизится вечер. Но ее нетерпение не выражалось капризами, как у других детей. Она вообще была довольно скрытной, очень тихой и молчаливой. Вдруг ее задумчивость была прервана громким спором старшей сестры с Таней; Фима невольно прислушалась.
Дело в том, что Клава высматривала в окошко, скоро ли вернутся домой сестры, гулявшие с гувернанткой, мать, поехавшая кататься в санках со старшим сыном, и, наконец, Надя. Она тоже с нетерпением ждала обеда, но по другой причине, чем Серафима: она уже несколько раз заявляла, что ей хочется есть. Наконец она сердито воскликнула:
– Что это, право! Хорошо маме с Элькой! Они, может, десять раз в кондитерскую заезжали и по десять пирожков сладких съели, так им и ждать нечего, a я тут с двенадцати часов должна голодать!
– Чего ж вы, барышня, не покушаете? – сказала Таня. – Я бы на вашем месте приказала подать, чего захотела, – и дело с концом.
– Да эта противная мадемуазель Наке маме насплетничала, что я жадная, a мама и не велела мне ничего давать до обеда. Теперь ключница, как ни проси, ни за что ничего не даст. Я нарочно гулять не пошла, сказала, что голова болит. Думала, пойдет Анфиса в кладовую – и я с ней, a она меня и не взяла. Только одну черносливинку да кусочек пастилы и вынесла…
– Какая же вы барышня! – поддразнила ее Таня. – Барышни что хотят, то и делают!
И Таня громко засмеялась, обернувшись к Вите, который забавлялся игрушками.
– Вот мой барин! – воскликнула она, схватив ребенка и со смехом подбрасывая его на руках. – Мой барин славный! Он будет умный-разумный, все мне расскажет, всему научит! Правда, Витенька? Правда?
И она продолжала тормошить мальчика, который заливался веселым смехом, в то время как немного сконфуженная Клавдия, заслышав внизу голоса, побежала навстречу сестрам, a маленькая Фима глубоко задумалась над новыми, еще не приходившими ей в голову вопросами.
Фима внимательно прислушивалась ко всему, что старшим сестрам и брату рассказывали учителя и гувернантка. Она знала уже гораздо больше, чем ленивая Клава, a читать с помощью Нади выучилась с пяти лет. Теперь она даже разбирала маленькие рассказы и по-французски. Она понимала почти все, о чем говорили между собой Поля и Риада, но не любила их гувернантку и часто мечтала, что сама потихоньку со старшей сестрой выучится читать и писать и по-французски, и по-немецки, и обойдется без уроков мадемуазель Наке. В своих детских книжечках, которые по просьбе Нади ей часто приносил отец, Фимочка много читала о природе. Но все-таки она пока еще не могла понять, например, почему, когда земля «поворачивается вниз», все люди и все, что на ней некрепко держится, не падают, как слетают Витины оловянные солдатики с его большого мячика, когда она его нарочно поворачивает? И потом: как же люди не чувствуют, что они висят вниз головами? Это очень смущало девочку. Кого она ни спрашивала, ей говорили, что сейчас она не поймет объяснения, что она об этом узнает, когда вырастет. Так когда же она наконец вырастет? Времени проходило, как ей казалось, много, a она оставалась все такой же слабенькой и бессильной…
«Спрошу сегодня Надю, – раздумывала Фима после ухода сестры, – отчего солнце такое горячее, все в огне? Откуда такой огонь? И зачем, как так делается, что зимой оно меньше блестит и не такое горячее? Отчего?»
Она задумчиво подошла к окну, приложилась подбородком к подоконнику и стала пристально смотреть на багровую полосу заката и уже темневшее небо, с которого сыпался мелкий снежок. Тихо крутясь в воздухе, снежинка за снежинкой облепляли стены домов, садились на ветви деревьев, на оконные стекла.
«Как хотелось бы все это знать, всему научиться! Да куда мне? Разве если когда-нибудь стану совсем большая, старая, как папа. Папа умный, он все знает! Только некогда ему. И он всегда смеется надо мной, и я боюсь его спрашивать. Лучше Надю. Много, ой, как много мне надо узнать…»
– Что ты тут одна? О чем призадумалась? – вдруг услышала она ласковый голос.
Серафима и не заметила, что Таня давно унесла Витю в другую комнату, откуда уже слышались веселые голоса ее сестер, a она одна стояла у окошка в быстро темневшей комнате. Она обернулась, протянула руки и горячо обняла наклонившуюся к ней Надежду Николаевну.
– Пойдем к тебе в комнату? – прошептала она ей на ухо.
– Пойдем, непременно пойдем. Я же тебе обещала! Только прежде надо пообедать и непременно съесть суп. Слышишь, Фимочка? Не забудь, это – главное условие: не съешь суп, так я с тобой и говорить не стану.