Страница 9 из 14
За чаем тараторила без умолку, постоянно теряя нить разговора:
– Ой, тут у нас, представляешь, опять свет отключали на двое суток! Ну, думаю, все – протухнут мои продукты. Пошла к Тамаре, соседке, ну ты знаешь, в зеленом доме живет, у нее еще взрослый сын, который недавно развелся. Прикинь, жена сбежала к любовнику, оставила ему двух дочек-погодок – пять и шесть лет! Какая гадина! Я просто не понимаю таких женщин – как можно бросить своих детей! Родила – так и воспитывай. Вот я бы никогда не бросила!
– Анна Петровна, но у вас же нет детей, – улыбалась Марина.
– Нет! Но если б были – никогда бы не бросила! А о чем я вообще говорила?..
– О том, что отключили свет.
– Ах, да, да. Ну так вот. Прихожу я, значит, к Тамаре. Тамар, говорю, ты как свои продукты хранишь без холодильника? А она мне – вот идиотка! – варю, говорит, их и ем. Ну не дура? Варит она. Ей хорошо, у нее-то плита газовая, а у меня электрическая. Как я варить-то буду без света?! Потом пошла к Галке сухорукой, ну, ты знаешь, у нее одна рука не действует, как плеть висит, с детства, еще муж-то у нее прошлым летом умер от инфаркта. Прямо на даче… Ей, кстати, сейчас племянница по хозяйству помогает. Да и то – что это за помощь! Племянница, представляешь, притащилась к Галке на дачу с полугодовалым младенцем, дескать, ее парень бросил, жениться не хочет… Так вот, спрашиваю я, значит, у Галки, чего она с продуктами-то делает, когда нет электричества, а она говорит: «Да какие у нас продукты! У нас вообще жрать нечего, вот в лес ходим, грибы собираем…»
Потом Толяна, как всегда пьяного, на улице встретила. Он говорит, что, мол, одни консервы жрет целыми днями и ему все по фигу… А я что, тоже должна одни консервы жрать? Мне нельзя, у меня гастрит, врач сказал, можно только отварное и ни в коем случае не жареное…
И холодно – ужас! Обогреватель-то не включишь. А печку топить – угореть боюсь. Я же тебе рассказывала, что мой прадед вот так и угорел…
Поначалу Марина жалела эту одинокую глупую бабу, даже пробовала помочь ей со стихами. Не научить, нет, но хотя бы объяснить, что банально, а что нет, рассказала подробно, насколько могла, о метрах, рифмах, о метафорах и сравнениях – такой дачный мастер-класс. Но толку не было никакого. Есть люди, которые ничему не могут научиться.
Все первое лето, когда у Анны Петровны открылся «дар», Марина добросовестно занималась со своей ученицей. «Каждый пишущий стихи совершенствуется», – вспоминала она слова своего мастера по Литинституту. Ладно, думала, пусть соседка совершенствуется, жалко, что ли. Может быть, ей так легче будет переносить свое одиночество.
А осенью Анна Петровна прочла ей новый «шедевр»:
На второе лето Марина уже всерьез задумалась о том, как ей избавиться от навязчивой гостьи, поэтический пыл которой катастрофически набирал обороты. Ссылалась на занятость и усталость, но Анна Петровна была непреклонна:
– Мариночка, да я не отниму у тебя много времени, я просто хочу поделиться с тобой радостью творчества и прочту всего пару коротеньких стихотворений!
И она читала:
А Марину так и подмывало продолжить:
Но она говорила:
– Да, первая строка хороша: «В моем саду нет места сорнякам». Вы знаете, дорогая Анна Петровна, в этом определенно что-то есть…
– Да пошли ты ее куда подальше, – советовал муж, видя, как жена мается.
– Но ты же помнишь, она ведь кормила нашего кота…
– Что же, теперь всю жизнь отрабатывать будешь?
– Ой, не знаю, что и делать.
Каково же было удивление Марины, когда на третий летний сезон, окончательно окрепнув в поэтическом мастерстве, соседка, небрежно листая подаренную ей Мариной книгу стихотворений, заявила:
– Нет-нет, это никуда не годится! Что это за строка «В городе дождь добрый с утра…»? А к вечеру он злой, что ли? А вот это? «Я его приручу, сядет, как пес, у ног». Дождь как пес? Сядет у ног? Помилуйте – что за чушь! Да вы просто испортили книгу!
«Научила на свою голову», – вздохнула Марина, но не могла отделаться от мысли, что в чем-то графоманка права… Но как, как из милой одинокой соседки с наивными рыжими кудряшками, балующейся стишками, родилось это самоуверенное чудовище, нагло размышляющее о поэзии, о ее, Марининых, стихах, да еще таким менторским тоном?
– А вот теперь послушайте, как я написала о дожде, – не унималась доморощенная поэтесса. – И сравните:
Этой дождливой эротики Марина выдержать уже не могла. Представлять обнаженную соседку было противно.
– Вон! – истерично закричала она. – Вон из моего дома!
Анна Петровна осеклась, испуганно заморгала глазами, зачем-то потерла руками щеки, словно желая смыть только что нанесенное оскорбление. Губы ее сжались, задрожали. Встала, гордо подняв голову и расправив плечи.
– Нельзя так с поэтами! Нельзя! – сказала обиженно. – Поэт в России больше, чем поэт! И, уж поверьте, время рассудит – кто из нас поэт, а кто графоман! – и стремительной походкой направилась к калитке.
А Марина свое стихотворение про дождь все-таки немного переделала.
Старая дача
Прошло двенадцать лет с тех пор, как старики продали свою дачу. За все прошедшие годы они ни разу не говорили об этом, словно исполняя болезненный, но необходимый обет молчания.
Продали так продали. В какой-то момент Тоня с мужем поняли: все, ездить туда они больше не могут. Машины у них нет, а пешком четыре километра идти невмоготу, еще и с сумками. Да и за садом-огородом ухаживать в тягость, хоть и любили раньше возиться с землей. Особенно Тоня. Соседки прополку терпеть не могли, а Тоня наоборот: сядет с утра в грядки и бережно травинки выдергивает, освобождая от натиска сорняков посадки. Нравилось ей, когда руки в земле и травой пахнут, даже отмывать не хотелось. Разговаривала она с землей ласково, как с живой, и хвалила ее, и журила; чудилось Тоне, что Бог не только на небе, но и здесь, рядом с ней, на земле, работает ее руками…
Но пришел, видно, срок. Старели они с мужем тихо и неприметно, особенно не мучаясь от болезней, а просто слабели и ссыхались, покорно, как осенние травы.
И вдруг нестерпимо захотелось увидеть их старый дом в последний раз. Кто это предложил – муж или жена – даже теперь и не вспомнить. Понимали, конечно, что там давно хозяйничают другие люди, что, может, уже и дома-то самого нет, застенчивого и щелястого, а стоит какой-нибудь гордый и самоуверенный трехэтажный красавец, и дела ему нет до сумасшедших стариков, когда-то ходивших по этой земле. А им целовать ее хотелось, но молчали всю дорогу, прижавшись друг к другу на заднем сиденье.
Машину вел старший сын, усатый и серьезный, сам уже отец троих детей.
– А если столкнетесь с хозяевами, что им скажете? – недоумевал он.
– Так ведь конец октября, будний день, скорее всего, там сейчас никого нет, – надеялись старики.
Машину оставили у ворот. Только вышли – крепко пахнуло осенью, не городской с чахлыми, словно обессиленными запахами, а провинциальной, настоянной на лесных пахучих ветрах. Острый запах прелой листвы, присыпанной первым, нежно и быстро тающим снежком, под ногами глинистые лужицы, прихваченные робким голубым ледком. Жаль было ломать его, и старики шли осторожно, дыша колким, острым, родным воздухом, любовались, стараясь надышаться этой красотой впрок, чтобы хватило до конца жизни.