Страница 4 из 14
…А потом он умер. Я и не сразу узнала об этом. Только через пару месяцев свиделась с его давней подругой и поклонницей Инной, она-то мне все и рассказала. И о его последних днях, и о том, как она сидела с ним в очередях на химиотерапию, а он все твердил обо мне.
– Знаешь, за несколько дней до смерти он мне признался, – таинственно сообщила она.
– В чем? – Мне почему-то стало не по себе.
– В том, что он всю жизнь любил тебя. Тебя одну. И больше всего на свете хотел перед смертью тебя увидеть.
– Да, он просил приехать, но я… в общем, у меня…
– И я ему призналась тоже, – перебила Инна. – Набралась смелости и призналась. В том, что любила его. Много-много лет. И тогда, когда он женился-разводился. И тогда, когда у него рождались дочери, и тогда, когда он говорил о своей любви к тебе. Я ведь посвятила ему целый цикл стихотворений…
Я стояла, оглушенная внезапным двойным признанием, чувствуя свою вину перед этими двумя людьми: умершим Иваном и живой, стоявшей передо мной Инной.
– А Ваня не знал? Ну, что ты его любила?
– Думаю, догадывался…
– Прости, – сказала я ей.
– Да за что же?
Я пожала плечами. Как было объяснить то, что объяснить нельзя?
– Наверное, я не имела права на его любовь…
– Зато он имел право любить тебя, хоть и никогда не надеялся на взаимность. – Инна погладила меня по руке.
– Когда поедешь к нему на кладбище, возьми меня, ладно? – попросила я.
Инна кивнула.
– А помнишь, – встрепенулась она, – его строки:
Мы одновременно посмотрели на небо. Лиловый февральский закат был холоден и высок.
Постояли немного на талом ветру, помолчали.
Прощай, милый Ваня, прощай.
И прости.
Бюст неизвестно кому
Ах, вот каким он стал… Будто усох. Лицо словно уменьшилось в размере, морщины проступили резче, рыжая щетина поседела. Только глаза остались те же. Почти. Но в них теперь не плескались бурные отчаяние или радость, как прежде, а медленно колыхалась спокойная усталость.
И – удивление, когда увидел ее, цветущую, сорокалетнюю, давным-давно чужую. Оглядел придирчиво, оценивающе: да, располнела, да, уже не та наивная девочка, которая ловила каждое его слово, читала каждую его книгу, не осмеливаясь сделать ни одного замечания – да кто она такая? Но еще хороша, ой как хороша. Не сказал, но она считала все это за несколько секунд в его взгляде.
Она позвонила ему месяц назад, пригласила на презентацию своей книги рассказов.
– Ты? – удивился он. – Ты пишешь рассказы?
– Я и тогда писала.
– Когда?
– Тогда. Девятнадцать лет назад, когда мы…
– Неужели уже прошло девятнадцать лет?
– Представь себе.
На презентацию он не пришел. Позвонил только через три недели и сухо сказал, что если уж ей так важно его профессиональное мнение, то он готов встретиться с ней.
– Где?
– Ну, где-нибудь в метро, в центре… Давай на «Китай-городе». Знаешь, там в фойе бюст такой стоит, не помню кому, так вот, возле него. В пятницу часов в семь, нормально?
– Хорошо, – согласилась она. – В пятницу, в семь, у бюста неизвестно кому.
Он усмехнулся. Чувство юмора у него было всегда.
Последнюю станцию до «Китай-города» она вдруг сильно разволновалась: расстегнула пальто, стянула колючий шарф, провела рукой по вспотевшей шее – казалось, на коже остались и зудели мелкие черные ворсинки. Сразу неудобным сделалось все: каблуки – загудели ноги, волосы – челка постоянно лезла в глаза, сумка – несуразная и тяжелая.
Ну где же этот чертов бюст? Где? Оказалось, что это не тот выход. Вернулась назад. «Китай-город» – самая запутанная станция метро в Москве. Ну вот он, наконец-то, тот самый бюст. Возле него почему-то шумела целая толпа женщин. У всех на груди были приколоты бейджики: гильдия цветочников.
На нее, потерянно озиравшуюся, они не обратили никакого внимания. Она все-таки пробилась сквозь толпу и стала прямо у бюста, правда, так и не посмотрела – в честь кого он тут поставлен. Вдруг все показалось глупым и неуместным. Зачем она позвонила ему? Зачем нужно это свидание? Зачем? Не лучше ли развернуться и уйти? И тут она увидела того, кто назначил ей встречу: он стоял чуть поодаль, у стены и вяло помахивал рукой, будто ему было все равно – заметят его или нет.
– Тут такая толчея, я отошел немного, – сказал он, целуя женщину в щеку, привычно, небрежно, словно и не было этих разлучных лет. – Ты замужем? – спросил, когда ехали вверх по эскалатору. Она стояла на одну ступеньку выше, чем он, – так стоят парочки, которые собираются поцеловаться.
Ответила слишком торопливо, будто защищалась:
– Да-да, замужем, давно уже.
– А дети?
– У меня трое.
– Хм, мать-героиня, значит?
Да, она помнила – он никогда не хотел детей. И когда она все-таки забеременела, брезгливо выдал ей деньги на аборт. Тогда-то она и решила уйти от него. Именно тогда. Ее не пугала ни разница в возрасте, ни то, что он знаменитый писатель, а она студентка филологического факультета, ни то, что он обращался с ней высокомерно-снисходительно. Словно делал ей одолжение, любя ее. Или нет, он, пожалуй, и не любил. Любила она.
– А ты? Женат?
Мимо протискивались, поднимались вверх по эскалатору, задевая их локтями, люди. Куда они все торопятся? Москва – город, где все всегда торопятся и все опаздывают.
– Ну… так, – опустил глаза он.
– Что значит – так?
– Я живу. Живу с одной женщиной…
Живу. Вот и ей он предлагал – жить. Вместе. Как муж и жена. Но не жениться – ни в коем случае. Любовь в браке постепенно исчезает, уходит, как вода в песок, утверждал он. А так – долгое время чувства будут свежими.
Расспрашивать его о женщине, о той, с кем он сейчас, не хотелось.
– Детей у вас, конечно же, нет?
Он посмотрел ей в глаза – долго, внимательно, – высмотрел застарелую многолетнюю обиду.
– Нет, детей нет, – и как-то виновато – или ей показалось, что виновато, – улыбнулся.
– Я так и думала…
Вынырнули из горячего нутра метро в сырой март – дохнуло в лицо мокрым снегом, серым ветром, стылым шумом улицы. Они стояли и искали глазами какое-нибудь кафе. Вдруг стало не о чем говорить. Кафе поблизости, как назло, не оказалось, и только вдалеке, через дорогу, виднелись дружелюбные желтые окна какой-то кофейни. Пока пробирались туда по талым сугробам – он поддерживал ее под локоть, она то и дело оступалась, – промочили ноги. Одна какая-то рассеянная снежинка залетела ей в глаз, женщина сморгнула, потерла, почувствовала – размазалась тушь. Достать зеркальце было неловко – потом, потом.
С улицы кофейня смотрелась особенно уютно. Там при теплом свете сидели люди за столиками друг напротив друга, жестикулировали, разговаривали – губы их шевелились, время от времени они подносили к губам белые чашки.
Наконец они зашли, ежась и потирая замерзшие руки. Но все столики оказались заняты. И ей отчего-то сделалось стыдно: и за мокрый снег, и за то, что они промочили ноги, и за то, что в кафе нет свободных столиков.
– Может, пойдем в другое место? – предложила робко.
– Терпеть не могу переполненные забегаловки… – поморщился он. – Знаешь, пойдем-ка лучше обратно, к метро, у нас ведь не любовное свидание, правда? Ты, надеюсь, не обидишься?
– Как будто тебя это когда-нибудь беспокоило! – внезапно разозлилась она.
– Прошу, не начинай.
– Что – не начинай?
– Ты поняла, милая.
– Никакая я тебе не милая. И если ты думаешь, что ты… что я… То ты мне не нужен!
– Поэтому ты мне позвонила спустя почти двадцать лет? – усмехнулся он.
– Как был подлецом, так и остался…
1
Стихотворения Петра Дегтярева.