Страница 15 из 26
Аббат, добрый малый, всегда благодушный, засмеялся; хозяйка дома, пораженная моим замечанием и верностью наблюдения, засмеялась; все сидящие справа и слева от аббата или отодвинутые им на один прибор засмеялись; смеются все, за исключением хозяина, а он сердится и говорит мне слова, которые не имели бы никакого значения, будь мы только вдвоем. "Рамо, вы наглец!" - "Это мне известно, и на этом основании вы приняли меня".-"Вы бездельник".- "Как и все".- "Вы нищий".- "Разве иначе я был бы тут?"-"Я вас прогоню!" - "После обеда я и сам удалюсь".-"Советую вам".
Стали обедать, зубы мои не отдыхали ни минуты. Я славно поел, вдоволь попил - ибо в конце концов это ничего не меняло: господин Желудок - персона, на которую я никогда не дулся, - и, покорившись своей участи, хотел уходить; столько народу слышало мои слова, что их надо было привести в исполнение. Довольно долго я бродил по комнатам, разыскивая мою трость и шляпу там, где их не было, и все еще рассчитывая, что хозяин разрешится новым потоком ругани, что кое-кто вступится за меня и что в конце концов мы, побранившись, помиримся. Я все вертелся, все вертелся - ведь у меня-то на душе тяжести не было, - но хозяин был мрачнее и грознее, чем Аполлон у Гомера, когда он мечет свои стрелы в греческое войско: он глубже, чем обычно, надвинул свой колпак и расхаживал взад и вперед, подперев кулаками подбородок. Мадемуазель подходит ко мне. "Да что же особенного случилось, сударыня? Разве я нынче был не такой, как всегда?"- "Вам придется уйти"."Я уйду... Все же я перед ним не виноват".-"Простите: пригласили господина аббата, и..."- "Так это он перед собой и виноват, что пригласил аббата, а в то же время принимает меня и вместе со мной еще стольких бездельников. Я..."- "Ну полно, голубчик, надо попросить прощения у господина аббата"."На что мне его прощение?" - "Да полно, все это уладится..."
Меня берут за руку, тащат к креслу аббата; я простираю руки, взираю на аббата в некотором изумлении, ибо кто же и когда же просил прощения у аббата? "Аббат, - говорю я ему, - аббат, все это, не правда ли, весело и смешно?" И тут я рассмеялся и аббат тоже. Итак, здесь меня простили, но еще надо было подступиться к тому, другому, а то, что мне предстояло ему сказать, было дело иного сорта. Не помню уж, как я начал мои извинения. "Милостивый государь, вот этот сумасброд..."- "Слишком уж давно я из-за него мучаюсь; я больше слышать не хочу о нем".-"Ему досадно..."- "Да и мне досадно".- "Этого с ним больше не случится".- "Чтобы любой прохвост..."
Уж не знаю, был ли это один из тех дней, когда он так не в духе, что даже сама мадемуазель боится подойти к нему и все старается смягчить, или, может быть, он плохо слышал то, что я говорил, или я плохо сказал, но получилось еще хуже. Ах, черт! Да разве он не понимает, что я - как ребенок и что бывают случаи, когда мне на все наплевать? И потом, да простит меня господь, неужели у меня не будет хоть маленькой передышки! И стальной паяц износился бы, если бы его с утра до вечера и с вечера до утра дергали за веревочку. Я должен разгонять их скуку - таково условие, но надо же и мне когда-нибудь позабавиться. Среди всей этой путаницы в голове у меня пронеслась роковая мысль, наполнившая меня высокомерием, мысль, вселившая в меня гордость и надменность, - мысль о том, что без меня им не обойтись, что я человек необходимый.
Я. Да, я тоже думаю, что вы им весьма полезны, но что вам они еще полезнее. Другого столь милого дома вам, пожалуй что, и не найти, а они взамен шута, которого им недостает, найдут сотню других.
Он. Сотню таких шутов, как я! Они попадаются вовсе не так часто, господин философ! Пошлые шуты - другое дело. От глупости требуется больше, чем от таланта или добродетели. Я в своей области редкость - да, большая редкость. Теперь, когда меня с ними нет, что они делают? Скучают зверски. Я неистощимый кладезь несуразностей. У меня каждую минуту готова была выходка, смешившая их до слез. Я заменял им целый сумасшедший дом.
Я. Зато вы имели стол, постель, одежду - и камзол, и штаны, и башмаки - и каждый месяц по золотому.
Он. Да, это положительная сторона, барыш; но вы ничего не говорите об обязанностях. Во-первых, как только разносился слух о новой пьесе, приходилось в любую погоду рыскать по всем парижским чердакам, пока я не находил автора, раздобывать рукопись для прочтения и ловко вставлять намек на то, что тут есть роль, которую как нельзя лучше исполнила бы одна знакомая мне особа. "А кто же это, позвольте узнать?"-"Кто? Милый вопрос! Это сама грация, сама прелесть, изящество".-"Вы имеете в виду госпожу Данжевиль? Вы, может быть, с ней знакомы?"- "Да, немного знаком, но это не она".- "Так кто же?" Я совсем шепотом называл имя. "Она?"- "Да, она!"повторял я, несколько сконфуженный, ибо и я порой не лишен стыда, и надо было видеть, как при этом имени физиономия поэта вытягивалась, а иной раз мне смеялись прямо в глаза. Однако волей или неволей надо было привести его к обеду, а оп, опасаясь связать себя, жался, отнекивался. И надо бы видеть, как со мной обходились, если эти переговоры не удавались! Тут я оказывался тупицей, олухом, дураком; я ни на что не был годен, я не заслуживал даже стакана воды. Но куда хуже бывало, когда пьесу играли и приходилось среди шиканья публики, а она, что ни говори, судит правильно - бесстрашно, в полном одиночестве хлопать в ладоши, привлекать к себе все взгляды, спасая иногда актрису от свистков, и слышать подле себя шепот: "Это переодетый лакей ее любовника... Да уймется ли этот негодяй?.." Никто не знает, что может толкать на такие поступки; думают, что глупость, а между тем здесь есть причина, которая извиняет все.
Я. Даже нарушение гражданских законов.
Он. Но под конец меня уже стали знать и говорили:
"О, это Рамо!" Меня могло поручить какое-нибудь ироническое замечание, которое я ронял для того, чтобы (?пасти от насмешки мои одинокие аплодисменты, а его истолковывали в обратном смысле. Согласитесь, что только ради очень большой выгоды можно так издеваться над публикой и что этот тяжкий труд стоил всякий раз дороже какого-нибудь жалкого экю!