Император

– Именно так, – с готовностью подтвердил Безбородко. – Именно так потом поступила императрица Екатерина, забрав у вас новорождённого Александра.

– Ох, не напоминайте мне, – рассердился Павел. – И не сравнивайте бабушку, которая была мне ближе матери, и мать, которая напоминала мачеху. Да простит меня Господь. – Павел перекрестился.

– Как же. У вас люлька была выстлана лисьими шкурками. А кормилец сколько! Сейчас всех и не упомнишь.

– Что я запомнил, так это то, что меня вечно кутали, вечно топили печь, и от этого я вечно простужался. А все мои няньки, кто они были? Деревенские бабы. Что не вечер, так рассказывали сказки про леших, болотных, колдунов, чертей, утопленников…. После их рассказов я боялся спать в темноте. Мне мерещилась всякая нечисть: домовые, гномы… Однажды утром ко мне с прислугой зашёл карлик, Парамоша, помнишь? Шут был такой у бабушки? Я принял его за черта. Со мной такая истерика случилась – еле успокоили. Узнав о припадке, выяснив причину, бабушка решает пригласить в наставники Никиту Ивановича Панина. Как его тогда называли в Петербурге?

– Русским вольтерьянцем, – подсказал Безбородко, отрываясь от бумаг. – Умнейший человек. Любой вопрос мог растолковать, будь то философия, политика или математика. Литературу знал, будто сам написал все лично. Цитировал римских правоведов, словно был их личным другом.

– В том-то и дело – Умнейший! Помню, как он всех нянек и мамок в шею вытолкал. Поставил мне шестерых лакеев, эдаких вечно улыбающихся деревянных болванов, которые бегали за мной и удовлетворяли любой мой каприз. И подошел ко мне как-то хитро. Я терпеть не мог учёбу, а он меня заинтересовал. Да как увлекательно было! Я и немецкий быстро освоил. Не заметил, как на французском стал бегло читать. И латынь стал понимать. А какие мы вечера проводили за чтение Евангелие! Ох, что за времена были чудесные!

– Смотрите, что я обнаружил. – Безбородко поднял из кучи бумаг пожелтевший листок, исписанный аккуратными готическими буквами.

– Что это? – заинтересовался Павел.

– Описание крещения вашей сестры, великой княжны, Анны Петровны. Дата стоит: семнадцатое декабря, одна тысяча семьсот пятьдесят седьмой год.

– Отложите его во второстепенные бумаги, – небрежно махнул рукой Павел. – Бедный ребёнок, плот греховных утех моей матушки.

– Ну, что вы, Павел Петрович, – ужаснулся Безбородко. – Ваш батюшка Пётр Фёдорович признал отцовство.

– Признал? – хмыкнул Павел. – Признал! Почему же тогда срочно выслали из страны Понятовского?

– Господь с сами, Павел Петрович. – Безбородко принялся неистово креститься.

– Впрочем, какая разница, – безразлично произнёс Павел. – Все равно, дитя умерло, не дожив до двух лет. Ну и – ладно. Ну и – забыли. Понятовский стал королём Польши, хотя не заслуживал такой чести. Мягкотелый. Король должен быть твёрд, как скала. Король должен быть умён, как Сократ. А Понятовский только говорить умел красиво, потому и умер на чужбине.

– Ох, не говорите так о покойничке, – недовольно покачал головой Безбородко. – Он же здесь на Невском захоронен, в храме святой Екатерины.

– Костюшко – вот кто достоин польской короны. Вот – герой!

– Но он же – смутьян.

– Из смутьянов надо делать верных слуг, а не рубить им головы, почём зря. А Костюшку надобно освободить. Толк какой держать его в казематах? Всё, Речи Посполитой больше не будет. Прошло её время.

С рассветом корреспонденция усопшей императрицы была приведена к должному порядку. Пришёл обер-церемониймейстер Валуев с докладом: в придворной церкви все готово к присяге. Мне разрешили покинуть кабинет.

Я попытался вспомнить, где находился будуар де Рибаса.

Наверное, не туда направился и немного заплутал. Оказался у парадной лестницы.

Во дворце творилась суматоха. Бегали лакеи, рабочие переносили мебель. Военные куда-то спешили, звеня шпорами и бряцая саблями. Вельможи возмущались, пытаясь пройти сквозь снующую толпу. Все крутилось и вертелось. И посреди этого хаоса стояла девочка, лет двенадцати, в белой заячьей шубке, одинокая и растерянная. Она со страхом взирала на весь этот людской водоворот. Глаза её бегали, пытаясь найти кого-то. Лицо девочки было удивительно красивым и бледным, словно у античной статуи. Вдруг она зацепилась взглядом за меня, и все мир перевернулся и с грохотом обрушился. До чего же она была беспомощна и прекрасна! Её влажные бездонные глаза молили о помощи, и я, не раздумывая, направился прямо к ней, уворачиваясь от рабочих, несущих мебель, отпихивая лакеев, протискиваясь между вельмож и военных.

– Вы мне поможете? – тут же спросила девочка, как только я оказался рядом. – Я потерялась. – Она пожала плечиками и слабо улыбнулась. От такой застенчивой, милой улыбки я готов был свершить любой, немыслимый подвиг: крепости сокрушить, реки повернуть вспять, проложить дорогу сквозь полчища врагов…

– К вашим услугам, – тут же вызвался я, выпятив грудь. – Добров Семён Иванович.

– Я не отрываю вас от дел? – Её темно-карие, детские глаза глядели с такой доверчивостью, что я тут же ответил:

– Нисколечко. Всегда к вашим услугам. Куда вам надо попасть?

– Не знаю, – она вновь пожала плечиками. – Я в Зимнем дворце ни разу не была. Мне надо увидеть Марию Фёдоровну, или Великих князей: Александра и Константина.

– Великие князья, скорее всего, сейчас при полках, а к Марии Фёдоровне я вас проведу, – твёрдо пообещал я.

– Будьте добры, – обрадовалась девушка. Её лицо все просияло, зарумянилось, и уже совсем не напоминало античную статую. Глаза ожили и заблестели. – Можно я вас возьму под руку, иначе опять потеряюсь. Я вечно теряюсь.

Она вынула из собольей муфточки руку. Маленькая юркая ладошка скользнула мне под локоть. Я повёл её сквозь анфилады к дворцовой церкви, где должна была состояться присяга новому императору.

– Здесь не пройдёте, – остановил нас распорядитель работ. – В зал для приёмов носят столы.

– Как же быть? Нам надо попасть в церковь, – спросил я.

– Спуститесь во двор, пройдите к следующей лестнице, – посоветовал распорядитель.

Распахнув дверь, я шагнул на улицу и тут же ступил в огромную лужу. Мокрый снег валил стеной, таял на булыжниках, превращаясь в кашу. Девочка подняла подол шубки, обнажая изящные замшевые сапожки, но не решалась идти дальше.

– Они промокнут, – вздохнула она. – Я могу застудить ноги.

И вправду, снежная, хлюпающая жижа доходила мне до щиколоток.

– Что же делать? – остановился я в нерешительности. – Будем искать другой путь?

– А не могли бы вы…, – она замялась и покраснела. – Перенести меня. Я лёгкая.

– Вы позволите? – меня это немного смутило.

– Да, конечно, – ответила девочка и обвила мою шею руками.

Она действительно оказалась лёгкая. Под пышной заячьей шубкой было худенькое тельце, почти невесомое. Моя рука бесстыдно наткнулась на маленькую грудь, совсем крохотную. Под ладонью почувствовал сердечко, отбивающее частый такт. Одна ручка в муфточке щекотала мне щеку, а другая случайно попала под воротник. Прикосновение каждого горячего пальчика обжигало мне кожу. Я забыл обо всем на свете. Шагал осторожно, чтобы не поскользнуться и не уронить драгоценную ношу.

– Всё, – сказала она тихо, обдав замёрзшее ухо тёплым дыханием.

– Что? – не понял я, повернулся и близко-близко, увидел её карие большие глаза с темными зрачками, такие огромные, наивные, бездонные…

– Можете меня отпустить, – пошептали её розовые губки.

– Ох, простите, – спохватился я и осторожно поставил девочку на булыжники мостовой.

– Спасибо! – сказала она. – Ой, смотрите! – вдруг вскликнула она, указывая мне за спину.

Я обернулся. Во дворе Эрмитажа стоял конный патруль из пяти гатчинских гусар. Снег припорошил кивера, плечи всадников, лежал белыми холмиками на холках коней.

– Гусары? – не понял я её восторга.

– Кони совсем замёрзли. Смотрите, как ноги у них дрожат. И голодные, наверное, – заговорила она быстро и бросилась к всадникам, шлёпая прямо по мокрому снегу в своих замшевых сапожках. Подбежала к первой лошади и принялась собольей муфточкой стряхивать снег с ресниц животного.