Страница 9 из 17
Я наслаждаюсь легкостью общения с Шоном, когда мы поднимаемся по склону сквозь июльский зной и влажный туман, по очереди неся наш пропитавшийся потом рюкзак.
Нас обгоняют носильщики с цзяоцзы – паланкинами на тонких бамбуковых рамах, в которых сидят богатые корейские туристы. Туристы потягивают прохладительные напитки из запотевших бутылок и томно машут нам руками, проплывая мимо.
Обнаружив, что вершина полностью затянута туманом, мы не удивляемся. Спускаясь по иззубренным пикам, улучаем моменты наедине в облаках, Шон хватает меня в охапку и целует. Мы все еще стараемся наверстать упущенное время, и Шон, наконец завершивший свой курс в Чанше, расслаблен и счастлив. Он зачитывает фантастические названия из нашего путеводителя, которые очень подходят этому сюрреалистическому пейзажу: Сяньрен Цяо (Мост Бессмертных), Михуньтай (Плато Утраченного Разума), Тяньмынь Дун (Небесные врата). И говорит мне, что в густых, роскошных лесах вокруг нас прячутся водяные олени, гигантские саламандры и дымчатые леопарды. Я в первый раз ощущаю вкус путешествия по Китаю – и он незабываем.
Всякий раз, когда мы пытаемся выговорить «Чжанцзяцзе» в разговоре с кем-то из китайцев, наше произношение вызывает веселый смех. Мы начинаем настолько стесняться и стыдиться, что спотыкаемся на этих звуках даже в разговорах между собой. Наконец, разочарованные и павшие духом, мы начинаем называть Чжанцзяцзе «Самая Задница» – и это приватное, только для двоих прозвище приживается.
«Помнишь, как тот владелец отеля в “Заднице” все думал, что я – твоя младшая сестра?», «Надеюсь, в этот раз в автобусе не будет столько народу, как тогда, когда мы ехали из “Задницы”, и мы сможем сесть вместе». И еще: «Мисс, это в “Самой Заднице” мы пробовали тот странный черный суп с куриными лапами?»
8
Мельбурн, Виктория, АВСТРАЛИЯ
Август 2002 г.
На два месяца мы остались только вдвоем. Путешествовать с рюкзаками по Китаю было нелегко. Но наши общие впечатления и разочарования стали шутками «для двоих», понятными только нам. Тайными прозвищами и словами, которые я шептала в жаркое тепло его шеи.
Даже после смерти Шона мы по-прежнему были только вдвоем. Я и его тело. В храме на острове Пханган, потом в Бангкоке, откуда я, наконец, повезла гроб в Мельбурн.
Австралийка, служащая паспортного контроля, взяла мой паспорт. Я поморщилась, когда она бухнула штамп на самую первую страницу: «Прибытие 16 авг. 2002 г.». Ровно неделя после того вечера на пляже.
Девушка махнула рукой, мол, проходи, и повернулась ко мне аккуратным хвостиком рыжевато-каштановых волос, чтобы пригласить следующего из очереди. Я перевела взгляд с еще влажных чернил штампа на дату выдачи паспорта: 2 авг. 2002 г. Отныне и впредь всякий раз, как я раскрою свой паспорт, в нем будет этот штамп. Я понимала, что буду носить его при себе долго – очень долго.
Двери из зала таможенного контроля разошлись с резким вздохом, словно я прошла через вакуум, и сердце мое сжалось, когда я увидела лица родителей Шона. Все слова, которые приходили мне в голову, исчезли еще в гортани. Я двинулась к ним на непослушных ногах и обняла – вначале его отца, потом мать. Это был первый раз, когда я обнимала их. И я, и мать Шона не могли унять дрожь.
Поначалу я испытала облегчение от возможности разделить свое бремя. Я почти перестала есть и спать и только что с ног не падала. Я была благодарна за то, что его отец занялся организацией похорон.
Но прошло совсем немного времени – и мне стало не хватать этого бремени. Конечно, мне с самого начала не хватало Шона, но я обнаружила, что мне не хватает теперь его мертвого тела, тяжкой ноши ответственности. Тело Шона было моим – моим полностью. Как только дела взяли в руки его родители, мне безумно захотелось – физически – вернуть себе право собственности на его тело.
Всего через пару часов в Мельбурне я уже распаковывала вещи Шона в гостиной дома его родителей, окруженная его родными и друзьями. Отец Шона уже забрал наши отснятые пленки на проявку, и я, как в тумане, объясняла, где были сделаны те или иные фотографии. Снимки с Хадрина я засунула в самый низ стопки и вместо них показывала им квартиру Шона и группы его студентов в Чанше, нас двоих, улыбающихся среди облаков в Чжанцзяцзе.
Вечернее солнце в окне за нашими спинами уже начало меркнуть, когда я расстегнула рюкзак Шона. На самом верху лежали две пары маленьких, ярких шелковых пижамок.
– Это для девочек, – я передала завернутые в пластик розовый и красный свертки его старшему брату. – А это для вас, – вручила контрафакт сумочки Gucci его жене. Никто не произнес ни слова, пока я отдавала пиратские DVD его приятелям, деревянную буддийскую маску его матери. Я выкладывала друг за другом безделушки, корешки билетов и футболки, пока опустевший рюкзак Шона не лег скомканной кучкой на полу.
Потом разные люди стали забирать себе то, что осталось от Шона. Кит сунул в нагрудный карман паспорт сына, его брат взял наши путеводители Lonely Planet по Китаю и Таиланду, его друзья поделили диски и одежду. Я оставила кое-что себе: его серебряное кольцо и очки в проволочной оправе, путевой дневник и шарф футбольного клуба «Барселона», который он купил, когда мы только-только познакомились, и брал с собой на зиму в Китай. Всем нам хотелось оставить себе хоть что-то, что можно было сохранить.
Прежде я не раз бывала в доме родителей Шона по адресу Дикин-стрит, 99. В последний раз я приезжала сюда одна. Шон к тому времени уже уехал в Китай, но хотел, чтобы я приехала в гости, пусть и в его отсутствие. Он говорил, что ему нравится мысль, что люди, которые больше всего для него значат, собрались вместе на другой стороне света. Так что, в очередной раз оказавшись проездом в Мельбурне, я поехала к ним на ужин.
У нас с его отцом Китом была общая любовь к морепродуктам, особенно сырым устрицам, и нам нравилось знакомить друг друга с редкими винами. Я всегда привозила с собой от одной до трех бутылок с острова Кенгуру, потому что, хоть местные виноделы все строили и строили планы развивать экспорт, каждый сезон местные выпивали весь запас досуха. В тот вечер мы сравнивали Admiral’s Reserve с Porky Flat Shiraz, прежде чем перейти к Dudley’s Shearing Shed Red.
Это было австралийской осенью. Когда я снова появилась на Дикин-стрит – и снова одна, – зима была в разгаре.
Перед похоронами весь дом как будто замер. Словно само время застряло где-то между Таиландом и Мельбурном. Его отец никак не мог назначить час церковной панихиды, потому что мы не знали, когда нам отдадут тело Шона. Я прибыла в Австралию вместе с гробом на седьмой день после его смерти, а на десятый была заказана панихида.
Я жила в семье Шона, и мы вместе считали часы до момента, когда он будет похоронен.
Я помогала Киту выбрать музыку для панихиды: Beatles, Бен Харпер, Дэвид Грэй и Crowded House. Друзья Шона приносили бутылки с виски и калуа, и мы посреди дня пили виски с колой и водку.
Я сидела вместе с его старшими братьями, Майклом и Кевином, на заднем дворе у плавательного бассейна. Их глаза были того же оттенка, что и недвижная голубая вода, того же оттенка, что у Шона. В жиденьком зимнем солнечном свете мы складывали и составляли в стопки памятные открытки, которые распечатал его отец.
«С любовью в память о Шоне Патрике Брайане Рейлли, рожденном 26 октября 1976 г. и умершем 9 августа 2002 г. Ему было 25 лет. Да упокоится с миром».
Я складывала открытку за открыткой – фото на лицевой странице напротив стихотворения на обороте: