Страница 12 из 17
На этом фото Шон легко улыбается в камеру – его темные волосы коротко пострижены и торчат, на щеке – ямочка, от уголков глаз разбегаются морщинки за края квадратной оправы очков. Когда нас снимали, я сидела рядом с ним, мое бедро было прижато к его бедру, а рукой он обнимал меня за талию. Но потом, чтобы вставить фотографию в рамку, меня тщательно вырезали. Однако я улыбалась. Я думала тогда, что проведу еще не одно Рождество так же, как это.
9
Загора, Сус-Масса-Драа, МАРОККО
Февраль 1999 г.
У нас уходит два дня, чтобы добраться на верблюдах до берберского лагеря в пустыне Загора. Когда мы стартуем, рядом с верблюдами бегут детишки с протянутыми ладошками, и на их маленьких чумазых личиках застыли улыбки, полные надежды. Мы с Шоном протягиваем им шариковые ручки, которые наш гид посоветовал взять с собой.
– Нет, доллары, доллары! – ручки брошены в грязь, а дети продолжают бежать, но больше не улыбаются.
Всю дорогу я фотографирую дюны цвета старого золота, громадное небо, бледное и тонко растянутое до самого горизонта. Следы нашего проводника утопают в песке позади нас, и тени верблюдов растут и растут, пока их узловатые ноги не начинают казаться невероятно длинными и тощими. Шон непривычно молчалив. Когда я оборачиваюсь, чтобы улыбнуться ему, он отвечает гримасой:
– Верблюдов определенно проектировали без учета мужской анатомии.
Я предлагаю ему сесть боком, но он для этого он слишком неустойчиво сидит – и слишком мачо.
Я радуюсь преимуществам женской анатомии вплоть до того момента, как мы приезжаем в лагерь – и обнаруживаем, что здесь нет ни одного туалета. Нет иного выбора, кроме как отойти по ровному, плоскому, безликому песку на расстояние, кажущееся достаточно почтительным. Я благодарна Шону за то, что он встает передо мной и старается прикрыть от мужчин, разгружающих верблюдов.
После захода солнца мы собираемся вокруг общинного глиняного котла под большим полосатым навесом. Мы с Шоном сидим, тесно прижавшись друг к другу, наши ноги укрыты ковром, от которого хочется чесаться. Правой рукой мы зачерпываем из котла тажин из баранины с курагой, кончики наших пальцев уже пожелтели от куркумы. Потягиваем до невозможности сладкий мятный чай из крохотных стаканчиков. Мужчины поют сложные, аритмические берберские песни, которые взлетают и опадают в холодном воздухе пустынной ночи. Потом они просят спеть нас. Они хотят услышать какую-нибудь традиционную песню из нашей культуры.
– «Барби Уорлд»! «Барби Уорлд»! Спойте ее, пожалуйста, для нас, – хором восклицают они. Все вместе хлопают в ладоши, и их темные глаза сияют в приглушенном освещении под навесом.
Им приходится разочарованно довольствоваться второй из песен, что они называют: «Отель “Калифорния”». Но Шон не знает слов. Хотя я далеко не уверена в своих музыкальных способностях, у меня нет иного выбора, кроме как спеть ее самой.
10
Санта-Круз, Калифорния, СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ
Сентябрь 2002 г.
В Калифорнии я должна была чувствовать себя как дома. Именно здесь я родилась, здесь росла и здесь провела бо́льшую часть жизни. В те два года, прожитые за границей, я всегда воспринимала себя как девушку из Северной Калифорнии. Но когда вернулась, отчаянное желание бежать, зародившееся в Мельбурне, стало лишь сильнее.
Шон был мертв 17 дней. Когда я заказывала авиабилеты из Австралии в Сан-Франциско на 26 августа, десять дней казались достаточно долгим сроком, чтобы пожить сперва в крохотной спальне Шона в доме его родителей, а потом развалиться на части в квартирке Сэмми и Джека над магазином сумок «Скаллис» на Роуз-стрит. Двадцать шестое августа я выбрала еще и потому, что обещала быть подружкой невесты на свадьбе в Санта-Крузе.
Свадьба была назначена на 25 августа. Дориана была одной из моих лучших подруг, мы дружили с одиннадцати лет. В жаркие ленивые дни на Хадрине, с Шоном, я мысленно перебирала слова, думая, что скажу под шампанское на ее свадьбе, какой тост произнесу. Но после Таиланда мне трудно было представить, что я вообще могу что-то сказать. Каким должно быть мое поведение после внезапной гибели моего собственного жениха? Так что я забронировала билет на 26 августа, поскольку не хотела, чтобы кому-то казалось, что, коль скоро я уже в Калифорнии, мне следовало бы появиться на свадьбе Дорианы.
Конечно, Дориана меня поняла. Прилети я в Штаты на неделю раньше, она бы не настаивала на моем присутствии. Наверное, она и не хотела бы, чтобы я была на ее торжестве. Ей и без того было трудно сосредоточиться в этот особый день, который она так долго планировала.
В программке своей свадьбы она сделала примечание:
«Шэннон Фаулер, подружка невесты. Шэннон, не выразить словами, как много ты для меня значишь, как ты важна в моей жизни. Мне так тяжело представлять этот день без тебя… Увы, Шэннон не смогла присутствовать по причине смерти, постигшей ее жениха, когда они вместе путешествовали по Таиланду».
Потом Дориана рассказала мне, что, когда ей красили ногти в салоне красоты перед свадьбой, одна женщина, совершенно мне не знакомая, изложила историю смерти Шона. Но что самое удивительное, другая клиентка, молоденькая девушка, сообщила, что она была в тот вечер на пляже в Таиланде и видела, как Шон умирал.
Понятия не имею, кто эта девушка. Никто из Калифорнии ни разу не заговорил со мной за ту неделю, что мы провели на Пхангане. Я подумала, что это та высокая, светловолосая, тоненькая девушка, которая шла вдоль кромки воды. Та, что дважды остановилась, чтобы бросить взгляд на тело Шона, а потом отвернулась и пошла прочь.
– Ох, боюсь, что праздники в этом году будут для нас ужасными!
Мама начала перестраивать свою старую «хонду-аккорд» в правый ряд, но снова вильнула влево, когда мимо пулей пронесся грузовик. В итоге мы пропустили съезд с 41-й авеню на Капитолу, прибрежную деревню в окрестностях Санта-Круза, уже второй раз подряд.
– Мне кажется, еще очень, очень долго не станет лучше, – продолжила она, шмыгая носом и вытирая глаза тыльной стороной ладони. – Но все же хочется знать, когда нам станет хоть чуточку легче.
Всю мою жизнь мама была мне близкой подругой. Я росла, задавая ей вопросы о политике и половом созревании, о сексе, любви и наркотиках. Когда я в итоге лишилась девственности на первом курсе университета, первое, что я сделала, – позвонила ей.
Но в этот раз в машине я чувствовала себя загнанной в ловушку. Я обернулась на съезд с шоссе, оставшийся позади, потом прислонилась лбом к холодному стеклу окна. Никогда еще я не чувствовала такой дистанции между нами, как в этом замкнутом пространстве.
Шон лишь однажды приезжал в гости к моим родителям в Калифорнию. Наши отношения разворачивались в Европе, Северной Африке, Австралии и Азии. Мамина скорбь стала для меня неожиданностью.
А еще она меня рассердила. Я была зла на весь мир. Моя скорбь – это была моя скорбь, и я ни с кем не собиралась разделять ее. Когда мама намекнула, что смерть моего жениха – наша общая трагедия, у меня возникло такое ощущение, словно она пытается отнять у меня еще одну часть Шона.
Почему-то вспомнилась давнишняя история. Девять лет назад я захотела исправить свой сломанный нос, и мама проделала за рулем восьмичасовой путь из Дэвиса в Сан-Диего, чтобы поддержать меня. Врач сумел изобразить процедуру, которую мне предстояло пережить, как довольно простую, и сказал, что успех составляет 85 процентов. И он даже не высказал предположения, что, возможно, моей матери будет лучше остаться снаружи, в комнате ожидания, пока будут производить манипуляции.
Мне сделали укол анестетика между глаз, и врач стал закладывать в мой искривленный нос ватные шарики, вымоченные в жидком кокаине. Затем ввел в ноздрю большой холодный металлический стержень. Медсестра зажала в руках мою голову, и врач, устойчиво расставив ноги, с силой налег на стержень. Раздался хруст, врач выпрямился, покачал головой и снова наклонился надо мной. Второй тошнотворный хруст – врач выпрямляется и снова качает головой.