Страница 5 из 9
Пока я размышляла, не устраивается ли мне очередная проверка, она сама ответила на свой вопрос:
– Нет, не один черт. Убить можно жалеючи.
Воспитала Рут еврейская женщина, госпожа Зильберштейн, полвека назад переселившаяся в Акапулько из Лос-Анджелеса. Когда до нее дошел слух о том, что младенцев, бывает, выбрасывают на помойку, она передала по цепочке всем мусорщикам Акапулько, чтобы приносили таких найденышей к ней. За последние тридцать лет эта женщина поставила на ноги самое малое сорок детей. Среди них была и Рут.
Рут появилась на свет из черного пластикового пакета вместе с ворохом грязных пеленок, россыпью гнилых апельсиновых корок, тремя пустыми пивными бутылками, банкой из-под колы и дохлым попугаем, завернутым в газету. Кто-то из работников свалки услышал доносящийся из пакета плач.
Рут занималась нашими ногтями и кормила нас чипсами, засовывая их нам в рот, чтобы мы не смазали лак. Она стригла меня множество раз, но ногти я никогда раньше не красила. Это был первый в моей жизни девчачий опыт.
Нежно сжимая мою ладошку своей, Рут аккуратно покрывала красной эмалью каждый из моих круглых детских ноготков.
Когда она дошла до большого пальца, я вспомнила о мальчике, которому совсем-совсем близко от нас отрезают лишний палец.
Рут подула мне на руки, подсушивая лак.
– Сама тоже подуй, – сказала она, – чтобы быстрее сохло, и ничего не трогай.
Она крутанулась на стуле и взяла руку моей мамы.
– Каким цветом, Рита?
– Самым броским, какой у тебя есть.
Мои растопыренные пятерни казались мне волшебно прекрасными. Подняв их к лицу, я любовалась собой в зеркале.
– Что за мир, – сказала мама. – Жить тошно.
Через пробитое пулями оконное стекло мы могли наблюдать за сторожившими больницу солдатами в масках. Они усиленно отряхивались. Джипы подняли маленькую пыльную бурю. Я попробовала вообразить, что происходит за больничной дверью, и мне привиделась Мария с разрезанным на две половинки лицом, лежащая на белой простыне под ослепительным светом в окружении докторов.
У меня за спиной опять раздался мамин голос:
– Иногда я подумываю о том, чтобы тоже посадить опиумный мак. Все кругом разводят, а я чем хуже? Раз все равно помирать, так уж лучше богатой.
– Ой, Рита!
Речь у Рут была неспешная, певучая, поэтому, когда она произносила: «Рита», у нее получалось: «Ри-и-и-та-а-а». Меня переполняло счастье оттого, что кто-то так ласково говорит с моей мамой. Одним своим голосом Рут могла лечить и успокаивать.
– А ты что думаешь? – спросила мама.
Стоявший в салоне красоты гомон стих. Нам всем хотелось услышать ответ. Рут слыла самой умной и самой доброй женщиной в наших краях. К тому же она была иудейкой. Своих детей со свалки госпожа Зильберштейн воспитывала в иудейской вере.
– Представь, каково мне, – сказала Рут. – Я открыла этот салон пятнадцать лет назад, и как я его назвала? Я назвала его «Греза». А почему? Потому что у меня была мечта – сделать что-то хорошее. Я мечтала превращать вас в красавиц и купаться в дивных ароматах.
Поскольку жизнь Рут началась среди гнилья, у нее в подсознании всегда сидел запах прокисших апельсинов.
– А чем я вместо этого занимаюсь? – спросила Рут.
Все молчали, опустив глаза на свои накрашенные ногти.
– Чем я занимаюсь?
Никто не разомкнул рта.
– Маленьких девочек я должна превращать в мальчиков, девочек постарше – в дурнушек, а хорошеньких девушек вообще уродовать. У меня не салон красоты, а салон дурноты, – заключила Рут.
Возразить на это было нечего, и даже моя языкастая мама не нашла что сказать.
Тут в окно салона заглянула мама Марии.
– Закончили, – сообщила она через пробоину в стекле. – Мария зовет Ледиди. – Ее палец нацелился на меня.
– Пока у тебя красные ногти, ты никуда не пойдешь! – распорядилась она.
Рут обняла меня, посадила к себе на колени и стерла лак. Пары ацетона наполнили мне рот и оставили на языке привкус лимона.
Одна из двух палат нашей маленькой больницы была превращена в операционную. Медсестра и два доктора складывали инструменты в сумки, а Мария лежала на кровати у окна. Ее глаза выглядывали из белого кокона бинтов, как два черных камушка. Она посмотрела на меня так выразительно, что я мгновенно прочитала ее мысли. Я же знала Марию с пеленок.
Ее глаза говорили: «Где мальчик? Ему отрезали палец? Как его самочувствие? Что сделали с пальцем?»
Я задала все эти вопросы медсестре, и она сообщила, что мальчика уже час как забрали. Палец удален.
– А куда дели палец?
– Его кремируют.
– Сожгут?
– Да, сожгут.
– Где?
– Он сейчас заморожен. Мы заберем его в Мехико и там сожжем.
Когда я вернулась в салон красоты, лак уже был смыт у всех. Без этого никто, само собой, не решился бы опять выйти в мир, населенный мужчинами, которые убеждены в своем праве схватить тебя и увезти только потому, что ты с красными ногтями.
По дороге домой мама полюбопытствовала, как теперь выглядит Мария. Я сказала, что за бинтами ничего не видно, но что медсестра говорит: хирурги довольны.
– Не обольщайся, – осадила меня мама. – У нее останется шрам.
Мы осторожно перешли шоссе, соединявшее Мехико с Акапулько, и стали подниматься по тропинке к нашему домишке, приютившемуся в тени огромного бананового дерева.
Вдруг из подлеска выскочила большая игуана и бросилась нам наперерез. Мы инстинктивно опустили глаза и увидели длинную струйку ярко-рыжих муравьев, пересекавшую тропинку наискосок. Мы остановились и огляделись.
Чуть дальше еще одна струйка муравьев текла в том же направлении с другой стороны.
– Кто-то сдох, – произнесла мама.
Она посмотрела вверх. Прямо над нашими головами кружили пять грифов. Они чертили и чертили круги, то опускаясь к земле, то снова взмывая. От их крыльев веяло смертью.
Птицы продолжали планировать над нами, пока мы не скрылись в доме.
С порога мама сразу прошла на кухню и извлекла из рукава четыре флакончика с лаком – красный и три розовых. Она поставила их на кухонный стол.
– Ты стащила у Рут лак?
Удивляться тут вроде было нечему. Куда бы мы ни заходили, мама каждый раз что-нибудь да крала. Но я просто не могла поверить, что она не постыдилась обворовать Рут.
– Замолчи и иди делать уроки, – сказала мама.
– А нам ничего не задали.
– Тогда просто замолчи. Иди вымой руки, чтобы было что заново пачкать.
Мама подошла к окну и посмотрела на небо.
– Пес околел, – заключила она. – На мышь столько стервятников не слетится.
Глава 3
Жили мы на гроши, которые мама зарабатывала уборкой. Каждую пятницу после уроков мама брала меня и вела на шоссе, где мы садились в автобус, чтобы за час добраться до порта. Дома меня не с кем было оставлять. Куда отправлялась мама, туда приходилось тащиться и мне.
Накануне прибытия семьи Рейес из Мехико мама должна была наводить в доме чистоту, заправлять постели и обрабатывать все помещения средствами от муравьев, пауков и особенно от скорпионов.
Мне, малявке, мама доверяла возню с баллончиками-пшикалками. Пока она убиралась, я разбрызгивала отраву по углам, под кроватями, в уборных и вокруг раковин в ванных комнатах. Потом у меня по нескольку дней держался во рту странный привкус, как будто я сосала медную проволоку.
За гаражом нам была выделена каморка с кроватью. К этой кровати мама привязывала меня веревкой. Так она могла заниматься хозяйственными делами, не беспокоясь, что я забреду куда не надо или свалюсь в бассейн. Она оставляла меня привязанной на много часов с ломтем белого хлеба, стаканом молока, парой листков бумаги и десятком цветных карандашей.
Иногда мама приносила мне от хозяев книги. В основном это были альбомы с фотографиями самых красивых в мире зданий и путеводители по музеям.
У Рейесов моя мама, само собой, тоже кое-что подтибривала. Поздним воскресным вечером, пока автобус, шелестя шинами, катил по раскаленному асфальту в направлении страны красных насекомых и женщин, она одну за другой вынимала из карманов и разглядывала разные вещицы.