Страница 7 из 11
С Коцкой Иштваннэ, впрочем, у меня тоже не сразу всё гладко пошло. Дело было в этом её странном имени. Точнее в том слове, которое у обычных женщин имя, а у венгерских его вообще может и не быть, надо только замуж выйти. У нас, если тебя звать Мария, и муж у тебя Степан Кочкин, то ты будешь просто Мария Кочкина. И Степан у тебя муж или Иван, на тебе это никак не отражается. У венгров же если ты Мáрика, а муж у тебя Иштван Коцка, то ты уже будешь не только Марика Коцка, но ещё и Коцка Иштваннэ. По-русски это вроде как Кочкина Степановна получается, только «Степановна» – это не отчество, а «мужество». Своим именем ты при этом тоже можешь называться, только стоять оно у тебя будет всегда после фамилии. Как в паспорте, так и в жизни.
То, что слово «Коцка» – это фамилия, а не имя, я, когда письмо писал, догадывался. Уж очень необычно оно звучало. Но с другой стороны, мало ли какие имена у венгерок бывают. Про то, что у них «мужество» вместо отчества существует, я тогда и вовсе не знал. А Мáрика, которая на самом деле и оказалась именем дамы, хотя в письме и стояла на месте подписи, но написана она была почему-то с маленькой буквы, и я её, вообще, за программу электронной почты принял. Ну и когда дело дошло до того, как мне к моей агентше обратиться в письме, я написал «уважаемая Иштваннэ», то есть «уважаемая Степановна». Оно вроде и не сказать, что грубо, но если дама щепетильная, она и надуться на меня могла. Может поэтому на мои два к ней вопроса она чуть ли не неделю и отвечала.
Но, так или иначе, контакт у нас с Марикой Коцкой Иштваннэ состоялся, и мы договорились на просмотр её квартиры на понедельник. Серьёзных намерений на эту квартиру у нас не было, но для общего понимания посмотреть можно было. Ну и запасной вариант иметь не мешало – который, кто бы знал, нам таки пригодился.
Но до понедельника было ещё целых три дня.
Кое-как поборов возмущение от потери квартиры у парка Чайковского в четверг вечером, в пятницу утром Оля завелась снова.
– Не верю! – восклицала она, как Станиславский. – Не верю, что квартира могла так взять и уйти за один день.
– А сколько ей надо, чтобы уйти? – спрашивал я.
Оля не знала.
– Но почему за день до того, как мы должны быть её смотреть?
Я сказал, что, может, это совпадение.
– А я думаю, что они русским продавать не захотели.
Версия была любопытная, но я подумал, что вряд ли.
– Мы же не с рублями к ним пришли. Их же форинты из их же банкомата. Какая им разница?
Оля это тоже не знала, но верить в совпадение всё равно не хотела. Чтобы как-то её отвлечь, я приготовил кофе и предложил выпить его на балконе. Свежее июньское утро, птички цвиринькают… Да и решить надо, чем себя занять. Можно было, конечно, выйти в город, туда, где туристов водят, но мне подумалось, что с этим успеется, а пока запал есть, лучше давно обещанный баблевеш приготовить. Оля сказала, что не возражает, и мы снова отправились на рынок.
Рынок этот имел своё название – «Бóшняк тэри пиац». Рынок Боснийской площади, если дословно переводить. Это мы ещё вчера выяснили. А с утра, когда сверились с картой, разобрались и с топографией. Площадь это, вроде, был тот самый церковный сквер, где мы с вином сидели и плюс к нему ещё и перекрёсток с гастрономом. Чуть поодаль от перекрёстка к площади примыкала улица, которая тоже называлась Бóшняк. Она обходила рынок со стороны открытых рядов и вела прямо к нашему дому. Отчего такая любовь к Боснии в этом районе Будапешта, было неясно.
Как и любой другой рынок, Бошняк пиац был похож на живой организм. Если без придирок, он и был живым организмом, но не цельным, как в природе, а сборным. Мясники, молочники, рыбники, крупники, зеленщики, бакалейщики и множество других видов и подвидов торгового люда, всё это уживалось под крышей одного павильона, соревновалось, сосуществовало, дополняло друг друга; вставало в несусветную рань, выкладывало свой товар, стояло за прилавками на жаре и холоде, курило и выпивало на рабочем месте, болело и лечилось, обнималось и ругалось между собой и всё это с одной лишь целью, чтобы ты, покупатель, пришёл к ним сюда с пустой сумкой и полным кошельком, а ушёл наоборот. Всё остальное – свежайшее, домашнее, со своего огорода, из под своей козы и так далее – это на твоё усмотрение. Хочешь верить – дело твоё, хочешь нос воротить – вон гастроном за углом. Сурово, но справедливо.
Первой лавкой, куда мы зашли была мясная. Бульон для баблевеша делался на свиной голяшке, которая ещё и должна быть копчёной. Будь моя воля, я бы и на куске какой-нибудь подчерёвины его сделал, но Оля тут проявила твёрдость, и сказала, что отклонений от рецепта не допустит. Это было в её духе. Когда она готовит, у неё всё до граммулечки взвешено и до миллиметрика отмерено. Мне такая точность претит. Для меня рецепт – это компас. Я смотрю на стрелку, но иду по солнцу. Прихожу не всегда куда шёл, но зато своим курсом. Это мне важнее.
Мясник, крепкий пацан с руками, как у гориллы, сначала на нас даже не посмотрел. Для него мы были две туристические приблуды, которых на рынке в сезон крутилось больше, чем надо. Но когда я пролепетал, что, мол, нам бы на баблевеш и рубанул ладонью себе под коленом, в глазах у него мелькнул интерес.
– Bableves? Bisztosan, – сказал он. Конечно.
Выложив перед нами на прилавок штук пять копчёной голяшки, он тут же принялся объяснять, как я догадался, что хорошо в этой, а что в той. Я послушал немного для приличия, но потом мне стало неловко, что он на меня свои знания тратит, и я сказал, что не понимаю по-венгерски.
– Нэм эртек мáдярул.
Мясник подумал, затем показал на себя и сказал:
– Én magyar. Te?
Он показал на меня. Тут даже я сообразил.
– Óрос, – говорю. – Óросорсáг. Россия.
– Jó, – сказал мясник. – Adin, dva, tri, chetiri, pat.
– Йо, – ответил я. – Эдь, кетто, харом, нэдь, йот.
Мясник поднял вверх указательный палец.
– Nem «jot», – сказал он. – Öt.
– Harasho, – пообещал ему я.
Голяшку, которую он сам для нас выбрал, мясник порубил, аккуратно завернул в бумагу и положил в пакет. Там уже лежал кусок колбасы и коробочка смальца. Оля взяла пакет и вышла наружу. Я заплатил и пошёл было за ней, но мясник остановил меня.
– Orosz lány… ruski devachka,.. – он показал на Олю и нарисовал в воздухе что-то похожее на гимнастический канат.
С такой оценкой своей фигуры Оля не согласилась бы, подумал я, но кто её спрашивает? Устами мясника глаголет не только голяшка.
– Magyar devachka…
Венгерская девушка… Мясник принялся рисовать ещё какую-то геометрию, но не рассчитал замаха и попал рукой в прилавок. От удара он поморщился, и я думал, что это его остановит. Идея была уже и так понятна. Но он, нет, хотел, чтобы я увидел разницу между нашими девушками по всем их параметрам. Повернувшись во фронт, он выставил локти вперёд на высоте груди и посмотрел на меня. Я кивнул. Язык бюстов у нас с венграми был один. Тогда мясник развёл руки по сторонам от бедра и снова посмотрел на меня.
– Ёй-ёй, – покачал он головой с таким видом, что, дескать, куда в них столько лезет.
Я поцокал языком, чтобы показать ему свою солидарность, но на самом деле мне хотелось сказать, что я не знаю, чего ты, дуралей, ёйкаешь. Ну есть у ваших «ланей» перебор по габаритам, и что с того? Смотри им в глаза, и всё нормально будет. Сам-то ты тоже не кипарис… Но за дверью меня ждала Оля, да и слов на эту тему я всё равно не знал.
– Вислат, – сказал я мяснику. Пока.
– Das vidana, – помахал он мне на прощанье голяшкой.
С остальными продуктами у нас прошло быстрее. В пятницу утром покупатель на рынке шёл сплошным потоком, и точить лясы с туристами продавцам было недосуг. Вскоре мы уже были дома, и я взялся готовить баблевеш. Его рецепт Оля вычитала в книжке, которую написал известный в Венгрии кулинар по фамилии Гундель. В своё время, ещё до Второй мировой войны, он держал ресторан в Городском парке Будапешта. Он и до сих пор там стоит. Рецепты у Гунделя были тоже свои, хотя основа их была в народной венгерской кухне. Со стороны эта кухня может показаться грубоватой, французских изысков в ней нет. Зато есть много смальца, и это даёт блюдам такую питательность, которая французам и не снилась. Насчёт полезно это или нет, каждый едок решает сам для себя.