Страница 2 из 30
Это отступление от темы моего очерка тем не менее имеет к нему непосредственное отношение, и я даже готова выделить его в короткий рассказ с отдельным названием.
Этна – самый большой в Европе действующий вулкан. Я увидела из окна самолёта гигантскую чашу кратера, наполненную огнём, и ослепительную реку, вытекающую из кратера.
Нас было четверо. Один – известный в СССР специалист по итальянской литературе. Он сразу предупредил делегацию, что не будет нам переводить, потому что не является переводчиком, а сам есть литератор. Сделал, правда, исключение для главы делегации – одного из секретарей Союза писателей. Эти двое были привилегированной частью группы. Командировочные деньги на поездку находились у главы делегации. Он сообщил, что раздаст их утром следующего дня, потому что сейчас вечер, а по старинной примете (я о ней прежде не слыхала) вечером лучше не оперировать с деньгами.
Вторая, непривилегированная часть делегации состояла из меня и Юрия Полякова.
Делегация сидела за ужином в ресторане гостиницы, разделившись на две части: мы с Поляковым – справа от прохода, а глава делегации с итальянистом – слева. Последний наслаждался тем, что находится в Италии (можно понять), что может в ресторане показать всем (кроме нас более никого не было) своё блистательное произношение, наконец, тем, что выбирает блюдо со звучным названием и понимает, какое во время еды получит удовольствие.
– Кармелло, Кармелло, – распевал наш итальянист имя официанта и долго, скрупулёзно объяснял ему, что будет заказывать, меняя решения, капризничая, отказываясь от заказанного блюда, вновь выбирая.
Он явно раздражал пожилого официанта с лицом усталой птицы. Официант явно предпочитал меня и Полякова. А мы сидели без копейки и оба были изрядно голодны.
Я ползала взглядом по меню. Наконец выбрала самые дешёвые бутерброды с сыром. Но и на них не было денег.
Сделать пять шагов к руководителю делегации мы с Поляковым считали ниже своего достоинства, неизвестно, впрочем, почему. Юрий ворчливо сказал:
– Глупо. Если бы я имел возможность свободно менять рубли на местную валюту, то накормил бы ужином весь городок.
В Москве он был при деньгах.
– Кармелло, Кармелло, – заливался соловьём советский итальянист и вновь, и вновь менял заказ.
Кармелло оставался невозмутимым, выражая раздражение лишь неторопливостью, с которой подходил к их столику. Когда Кармелло, через мой английский, понял, что мы с Поляковым сидим без денег, он почему-то широко улыбнулся мне. Улыбка сделала его унылое лицо почти прекрасным. Он быстро отошёл от нас и через несколько минут, ещё не обслужив наших привилегированных спутников, принёс нам с Поляковым по огромному блюду, где была знаменитая итальянская паста со множеством моллюсков всех видов, с диковинными овощами, и отдельно хлебные лепёшки, а также бутылку белого вина со звучным названием «Belissimo».
Поляков, поджав губы, удивлённо смотрел в свою роскошную тарелку и не рисковал начинать. Я тоже не рисковала. Кармелло захотел всё поставить на свои места. Он наклонился ко мне и внятно, чётко, но специально для меня, сказал по-английски:
– Ваш ужин я включил в презент гостям от хозяина за то, что вы выбрали его отель. У нас в ресторане старший официант имеет право раз в неделю определять, кому из гостей он отдаёт бесплатную привилегию. Я выбрал вас. Приятного аппетита.
Быстро объяснила я Полякову появление блюд. Он ещё быстрее понял всё. И вот уже мы чокаемся белым вином, не слушая глухого ворчания возмущённого итальяниста, всё ещё ожидающего своего блюда.
По сей день мы с Поляковым помним имя и лицо старшего официанта Кармелло.
Тонкий народ итальянцы. Особенно сицилийцы.
А теперь несколько строк на главную тему моего очерка: Юрию Михайловичу Полякову – 60 лет. Возраст вроде бы серьёзный, но смотря для чего возраст. В сравнении с моими годами – Полякову ещё многое предстоит.
Он сложный, но не противоречивый, последовательный во мнениях.
Увлекающийся, как поэтическая натура, но постоянный – в серьёзных чувствах.
Прозорлив, но может быть легко обманут лестью случайной ловкой сотрудницы, имеющей свои служебные интересы.
Искренен, смел, открыт навстречу всему, что ждёт его в действительности.
Проза и драматургия Полякова сегодня ни с чьей современной не сравнима в мастерстве и таланте: как говорится, между строк воды не выжать, всё густо.
Остаётся пожелать ему одного – здоровья во всех трёх ипостасях:
физического,
душевного,
духовного.
Эффектное слово. Модное. В словаре иностранных слов определяется как перевод с латыни: «написанное после», а также как приписка к оконченному письму, обычно обозначаемая латинскими буквами P. S.
Сегодня это слово сильно расширило свои границы, и припиской его не назовёшь. Даже популярная телепередача, названная «Постскриптум», вроде бы отражает своего рода послесловие к каждому из событий, развивающихся на экране, а реально – вполне отдельное самостоятельное телепроизведение.
Назвав так главу в очерке о творчестве Юрия Полякова, задумала я определить написанное этим писателем в круге всей русско-советской литературы. Сегодня критические статьи не слишком заметный жанр. В пору моей юности всё было иначе. «Литературная газета», которую ныне возглавляет Поляков, до краёв переполнялась критическими статьями, где было мало критики, но много комплиментарных сочинений по поводу тех или иных произведений современников. Менее всего стремлюсь к комплиментам, хотя и пишу на юбилей. Мой постскриптум написан после и по поводу собрания сочинений Юрия Полякова в пяти томах. Идёт речь о писателе особого рода, вольно или невольно поставившем точку в литературном процессе времени.
Собрание сочинений в пяти томах построено нетипично. Когда-то увидев в поэте прозаика, я пропустила исторического публициста, а они в Полякове неразделимы. Каждая повесть или роман – в той или иной степени публицистика.
Составляя пятитомник, Юрий Поляков посмел, или, точнее сказать, позволил себе необычное построение. Так, первый том содержит три повести: «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» и немалую подборку стихотворений. Ныне модно соединять два жанра, поэзию и прозу. Я тоже поддалась искушению в своих книгах и заметила некую несомненную стереоскопичность, когда проза и поэзия дополняют друг друга и даже, бывает, спорят.
В первом томе Николай Скатов (серьёзное имя) предваряет три повести коротким эссе, с первых строк заметив нечто очень важное в работах Полякова – иронию, вспомнив, как Александр Блок называл её болезнью, очагом страшной заразы. Поставив Юрия Полякова перед этой «заразой», Скатов тонко заметил, что именно иронический смех способен спасти от возможности окоченеть и окостенеть в обществе. В конце своего предисловия Скатов говорит о Полякове так: «Он не боится обвинений в прошлых ошибках, ибо они говорят не о бесплодности метаний, а о мужественности поисков одного из живых, чутких и талантливых детей нашего времени».
После подобного аванса можно, побронзовев, вступить в жанр литературного повествования, и, очевидно ощущая это, Поляков не спешит ввести читателя в свою солдатскую повесть «Сто дней до приказа», а публикует нечто под названием «Как я был колебателем основ». Жанр этого «нечто» определить невозможно. Клубок, где, не смешиваясь, соединяются воспоминания о времени и людях с исповедальными страницами, и тут же политические взгляды и невесть откуда налетевшие строки о девочке, желавшей понять, во что нужно верить.
Всё захватывающе – не оторваться, пусть даже порой раздражает безапелляционность понятий и лёгкость в разговоре о самом тяжёлом. Но тут как раз весь Поляков.
Не нравится? Не читайте. Не ходите в театры на его пьесы. Вообще забудьте о том, что есть такой.
Так нет же. Магнит Полякова возвращает к себе и не хочет отпускать.