Страница 3 из 15
Задымлённые служанки и потрёпанные слуги прибежали на зов, а пан Горилка, уже оживлённый мыслью, что иметь будет жильца, начинал ругаться.
– Кто из вас похитил мои ключи? А ну, бездельники, разини… тут такой достойный пан, честный, старый знакомый человека.
Говоря это, пан Горилка шибко сбежал со второго этажа и, снимая шапочку, обнял своего бывшего жильца.
– Ну! Как же? Слава Богу, университет закончил, поздравляю со степенью! Какую вы хотите комнату? Две, три или четыре? Дом устроил теперь лучше, слово чести, как у Подбипяты… вы сами увидите, я ничего не скажу. Заново покрашенный, самая большая элегантность, мебель! Герш! Где эта шельма Герш? Этот негодяй спит только! Пьёт… он пьёт! Даже нос имеет красный! А ключи? А! Наверное, у жены… иди-ка, Климек, потихоньку к жене!
– К какой жене? – спросил Станислав. – Однако же вы расстались со своей женой.
– Да! Да! Что-то было, было, – сказал, поправляя шапочку, Горилка, – но это залаталось. Вы видите, всё это пришло через людские языки. Выдавали, что она якобы сбежала с гусаром; между тем, что видно? Что-то вполне другое! У неё был в драгунах дальний родственник и с ним она ездила проведать свою родню… вернулась! Вернулась, слава Богу! Мы живём в святом согласии. А! Что это за женщина, пане! Какой она сразу навела порядок в доме! Меня бы одного на это не хватило. Вы увидите, что это теперь за куколка – Отель Корнеля Горилки. А из-за слухов и людской зависти я чуть не разошёлся с самой лучшей женщиной.
Говоря это, достав, наконец, потерянные ключи, хозяин машинально открыл именно тот покойчик, в котором Шарский изначально стоял с Базилевичем. Действительно, теперь он имел лучший вид, свеже вымытый пол, окрашенные в золотые и голубые полоски стены, канапе, покрытое хлопчатой тканью, и плевательница в углу. Тут сразу показался ему хозяин.
– Вы видите, – есть даже крашарка (так он её называл) и она об этом помнила. Вот! Какая это женщина!
– Но кровати нет, пане Горилка.
– А канапе? Чистый выигрышь, ночью на нём спите, а днём сидите… полный салон. На что молодому кроватка, пожалуй, чтобы тучность прибавляла.
Торг скоро окончился и Стась снова разместился на старой своей квартире.
Но Вильно казался ему теперь таким пустым! Нигде не встретил знакомого лица, потому что даже семья Цементов поехала в деревню; профессор Иглицкий выехал куда-то за город, а Ипполит направился в Ковинское подышать воздухом долины над Неманом. Оставшиеся жители имели заспанные и уставшие лица; в кофейне «Под св. Иоанном» никого, даже Кристалевич, не пьяный, и оттого более бледный, едва когда со своим гранатовым фраком показывался в свете. Станислав блуждал с Троцкой на Немецкую улицу, с Немецкой на Лоточек, возвращался к себе и за работу браться не хотел – так его одиночество тяготило.
Тишина дневная, тишина ночная, которую только прерывал жалобный звон костёльных колоколов, утомляла его своей непроходящей долготой, а это состояние души, возвращая его к воспоминаниям детства, рождало тоску по нему, по дому, по тому тихому литовскому уголку, в котором родился. В начале было это только какое-то желание, но вскоре стало горячкой, непреодолимой жаждой, необходимостью деревеньки, полей, лесов и воздуха, полного испарений зелени, такого отличного от атмосферы города и приносящего с собой столько мыслей, сколько аромата.
Продажа движимого имущества, которого Шарский принять не хотел, была произведена старанием Пальского, а тот почти силой полученные деньги и несколько мелких предметов, сохранённых как памятки, вручил Стаею. Это дало ему возможность подумать о бедном путешествии в родные стороны.
– Почему бы мне, – сказал он сам себе, – не пойти туда, посмотреть, поплакать, увидеть их, может, издалека и снова вернуться к работе? Это путешествие освежит меня, разобьёт тоскливые мысли и вернёт моё здоровье, ведь Брант велел двигаться.
На следующий день, охваченный этой мыслью, пошёл ещё Шарский проконсультироваться с доктором, исповедуя ему всю свою историю.
– Хочешь туда поехать, – сказал, подумав, доктор, – гм! Это несомненно лучше, чем сидеть тут и грызть себя воспоминаниями, лучше… впрочем, попробуй. Молодому и движение, и смена места потребны, старому только это грозно… но у тебя есть, с чём двинуться?
– Думаю, что обойдусь не многими вещами, – ответил Станислав, – и научился не заботиться об удобстве… вы принудили меня взять те деньги бедной Дормундовой.
– Скажи лучше – твои собственные, потому что ты их больше для неё потратил, чем тебе пришло с продажи этого хлама… Иди, иди, но возвращайся, а возвратившись, явись ко мне.
Говоря это, он сердечно его обнял, задумался и остановился.
– Но, но, – сказал он, – слушай-ка, в которую же сторону пойдёшь? Потому что я имею там на Литве каких-то захудалых родственников.
Станислав произнёс ближайшее местечко.
– Как раз! Где-то там живёт мой старый приятель и кровный либо сын его… ты не слышал что-нибудь о Плахах?
– Плахах? Я что-то припоминаю… это недалеко от Красноброда, граничат с нами, имеют частичку в Ясинцах… но я их не знаю.
– И не удивительно… хоть это мой родственник по матери, но, старик, сказать правду, несносный чудак… с этим всем я должен дать тебе письмо к нему или к сыну… Отец, я сомневаюсь, чтобы он ещё жил… но сын, который пошёл по следу отца и одичал на деревне, в Ясинцах, наверно, сидит. Будь у них и отдай ему моё письмо… сегодня тебе его пришлю.
Выйдя от Бранта, Шарский направился к костёлу августинцев, где надеялся найти Марту, которой хотел доверить присмотр за своими вещами и комнатой. Он застал её медленно плетущейся улицей по тратуару.
Она уже полностью имела одежду и выражение лица нищенские, саквы, палку и тот вид одежды, которая состояла из каких-то неопределённых кусочков, неопределённого фасона и непонятного цвета.
Она удивилась, слыша, что её кто-то зовёт по имени.
– А! Это ты, моя рыбонька! Как поживаешь? Вот видишь, что сделалось с Мартой.
– А я к вам с просьбой.
– Ого! А что же?
– Я еду в деревню.
– В деревню! И, может, думаешь взять с собой меня! – Марта покивала головой. – Что у вас за светлая голова!
– Не думаю вас забирать с собой, но я тут в моём жилище, при одежде и вещах хотел кого-нибудь оставить. Я думал, что Марта мне в этом не откажет.
Старуха пожала плечами.
– Францисканский костёл в трёх шагах, – добавил Шарский.
– Да, но я уже, рыбонька, вписалась на августинскую паперть, а там второй раз придётся ссориться… на что мне это.
– Я за вас заплачу.
– Но оставь же меня в покое, рыбонька! То же мне богач! На одной поле кожуха спит, другой укрывается и рукава имеет для продажи – посмотрите на него. Не выпадает снова, чтобы какая-то нищенка смотрела за вашей комнатой; а что бы люди поведали? Нужно бы приодеться, причесаться и мой хлеб выбросить. Вот, оставил бы меня в покое!
– Как вас это недостойно.
– Лучше, рыбонька, комнату оставить, что будет напрасно пустовать, а вещи можешь мне отдать охранять, я их как зеницу ока буду стеречь. У меня есть комната! Что думаешь? Умереть так скоро я не надеюясь.
Станислав, который под этим предлогом хотел обеспечить Марте более лёгкий кусочек хлеба, видя, что ему не удаётся, покачал головой и сказал:
– Когда так, предпочитаю мои узелочки отослать к доктору Бранту.
– Ну вот! Лучше, лучше сделаешь, рыбка! Мне бы, старой, своим углом милосердия не оказал бы, а только беспокойства нагнал бы, потому что я за порог из-за вором не двинулась бы. Да, да, ступай с Богом, сердечко, и пусть тебя Бог благословит. Каждый день говорю здравицу по твоему поводу Пресвятой Богородице… одну только, потому что я ещё молиться не научилась и, часто задумавшись, среди молитвы сорвусь, чтобы пенку убрать с горшка, а где там уж горшки! Будь здоров, рыбка!
Попрощавшись со старой Мартой, которая из прямой снова сделалась горбатой, с палкой, медленно потащилась дальше, передвигая ногами, Стась вернулся домой.