Синие берега

Пока не пошли танки и пехота противника, надо, не теряя времени, послать бойцов к бронебойке, она не повреждена, сообщили, и к пулемету послать, и положить в окопы между соснами другое отделение, взамен убитого отделения Юхим-Юхимыча. Надо действовать! Надо действовать.

- Антонов!

"Нет, отставить, - передумал Рябов. - Этот может дрогнуть".

- Отставить! Полянцев!

- Есть Полянцев!

- Беги с отделением в передние ячейки. Заменишь Юхим-Юхимыча. Оружие оставь здесь. Возьмешь там "дегтяря" и обе винтовки. Как раз сколько нужно. - И в отделении Полянцева осталось всего трое. Эх!.. - Захвати гранату. Беги!

Рябов облизнул губы. Сухость не прошла. Еще раз нервно провел языком по губам.

- Пилипенко!

- Я Пилипенко. А шо? - Медлительный голос уверенного в себе человека.

- Пилипенко, к пулемету!

- А що, самое по специальности, - прозвучало добродушно и безразлично. - А с куревом как, товарищ сержант? - поднялся сидевший на корточках Пилипенко. - Я же ж сдохну там без курева, товарищ сержант. А сдохну, обратно замену придется посылать. - Тон его как бы предупреждал, что останется балагуром, в каких бы обстоятельствах ни оказался. - Так как же с куревом?

Кто-то хмыкнул, кто-то сдержанно засмеялся. "Хорошо, хорошо. Спасибо, Гаррик Пилипенко. Спасибо, Гарри Пиль..." - довольно подумал о нем Рябов.

Грузный, плотный здоровяк, с широким лбом, на который спадали густые волосы, как только снимал пилотку или каску, со спокойными жестами, с развалистой походкой, Гарри Пилипенко выглядел не очень расторопным. Никогда не унывавший, он видел вокруг себя лишь веселых людей, лишь веселые люди окружали его, и не представлял, что может быть и по-иному. Ко всему и ко всем относился насмешливо и небрежно, к командиру взвода тоже. "Смотри, - предостерегали Пилипенко. - Поосторожней со взводным. Ничего, что выглядит покладистым..." - "А шо со мной сделает? - бахвалился. - Да и я - палец в рот не клади. Шо со мной сделает? Шо? Дальше переднего края не пошлет. А я так и так все одно на передовой..." Во взводе рассказывали, что у отца Гаррика, одесского портового грузчика, в молодости самым любимым киноартистом был прославленный в то время Гарри Пиль. И когда у портового грузчика Пилипенко появился первенец, он назвал его Гарри. Во дворе, на Молдаванке, потом в школе, потом в армии Пилипенко так сокращенно и называли - Гарри Пиль. Он прилагал немало стараний, чтобы добиться сходства со знаменитым тезкой. Усики короткими квадратиками, гладко зачесанные кверху волосы, конечно, обворожительная улыбка. Вот улыбка-то ему как раз и не давалась, улыбка получалась несмешливой, даже язвительной. От улыбки пришлось отказаться, сбрил и усики. Потом махнул рукой на Гарри Пиля: чем Пилипенко хуже?.. А чтоб отбиваться, если кто-нибудь особенно настырный наваливался, он выдавал себя за тезку "Гариклита". Как-то, когда рыли траншею, ротный поинтересовался, какого Гариклита имел Пилипенко в виду. "Не слышали? Это как же?!. - изумленно вскинул Пилипенко глаза. - Ученый был такой. Когда-то. Давно". - "Что-то не слыхал про такого", - уже улыбался ротный. "Не слыхали? Как же так, товарищ лейтенант? - искренне удивлялся Пилипенко. - Ну тот, что порох выдумал. Или нет, постойте, небесное тяготение придумал. А может, первым врачом был или как... - терялся он. - В общем, Гариклит. Все знают. Да и вы, товарищ лейтенант, знать должны, институт же кончали..." - "Кончал, кончал. Да нас учили - Гераклит..." - рассмеялся ротный. "Значит, очки втерли, когда в загсе имя вписывали..." - рассмеялся и Пилипенко.

Сейчас Рябов благодарно подумал о Пилипенко, ответившем и не так, как положено, и тоном, не подходящим в этой обстановке.

- Так нащет курева, товарищ сержант?

Рябов полез в карман, вытащил кисет, неполный, меньше половины. И наугад сунул Пилипенко в его протянутые руки, не видные в темноте.

- Разрешите сполнять? - уже по-воински произнес Пилипенко.

Должно быть, рукой махнул, представил себе Рябов. Жестом, одним и тем же, Пилипенко откликался на все. И когда радовался, и когда огорчался, и ругался когда, он неизменно взмахивал рукой, как отрубал.

- Исполнять. Немедленно!

Рябов побежал дальше по траншее.

Он бежал, не пригибаясь, и поверх бруствера всматривался в черный мрак неба. Огонь противника заметно ослабел, это не ускользнуло от внимания Рябова, потом стрельба и вовсе прекратилась. Его остановил сухой голос.

- Поломает он, гад, зубы об нас.

Говорил бронебойщик Рыбальский, Илюша Рыбальский, узнал Рябов голос.

- Не поломает, шею нам поломает... - вскинулся жиденький тенорок. Если бой, то обязательно отступать. Да, да. Бой - обязательно драпать. Сам знаешь...

"Это Сянский..." Сянский был Рябову неприятен. Малорослый, толстоватый, с выпуклыми, как у пышной женщины, вздрагивавшими бедрами, ходил он вразвалку; голову обычно склонял набок и просительно и настороженно смотрел томными, скорбными глазами. "Видите же, меня нельзя обижать", - говорил его обезоруживающий взгляд. Мясистый нос с миндалевидным вырезом ноздрей, казалось, все время к чему-то принюхивался. Пухлые губы приоткрывали маленькие зубы, острые, частые, как у зверька. Ни у кого, во всем полку, даже у медсестры, не было такого размера ноги, как у него, Сянского, тридцать четвертый номер, что ли... Когда рота отходила, бежал он проворней всех, впереди всех, и это вызывало скорее удивление, чем осуждение: с крохотными ножками так бежать!

- Драпаем и драпаем... - с неискренним сожалением продолжал Сянский.

- Помолчи, - сердито попросил Рыбальский.

- На большее мы и не способны, - не унимался пискливый голосок Сянского. - Только драпать.

- Помолчи! - резко и решительно повторил Рыбальский.

- А молчать чего?

- Перестань, говорю, трепаться. Я же знаю, от страха треплешься. Заткнись! По мордам смажу.

- Ты мне рот не затыкай. Тоже мне храбрец. Говорю тебе, мы никогда и не узнаем, что значит наступать...

- Узнаем. А пока здесь накостыляем ему шею как следует и оторвемся...

- А и оторвемся если?

- Пошел ты...

Рябов постоял еще несколько секунд.

- А и оторвемся, - потерянный лепет Сянского, - а потом?

- Потом? Потом, что генералы прикажут.

- А вот такое генералы видят? А? Видят, я тебя спрашиваю?

- Генералы такие ж солдаты, как и мы, - хмуро обрезал Рыбальский.

- А-а. Такие же, - язвительно согласился Сянский. - Но лежат они в кроватях, а не в окопах, и от переднего края на сто километров дальше, чем мы.

- Ну, знаешь! - укорительно произнес Рыбальский. - Ну, знаешь. Если и генералам быть тут, то вся война топтаться будет на этом пятачке. А немцы тем временем на Москву пойдут.

- На Москву и идут, - продолжал Сянский тем же тоном, но придал ему оттенок огорченности и осуждения: допустили же до этого! Он умолк. Должно быть, тоже вслушивался в наступившую тишину. - Ну, пострелял, попугал и хватит, - просительно произнес, как бы обращаясь к немцам. Потом - к Рыбальскому: - Скорей бы мотать отсюда. Кашу сделает из нас...

- А ну! А ну, отваливай. А то за бруствер выкину!

"И выкинет!" - подумал Рябов. Он знал Рыбальского довольно долго, месяца полтора, он дал ему рекомендацию для вступления в партию. И три дня назад на партийном собрании его приняли.

- А что... я ничего... я ничего... За что будешь меня выкидывать?..

Рябов ощутил неприязнь к Сянскому. Он представил себе: склоненная набок голова, скорбные глаза... Что в них, в этих постоянно просительных глазах? Желание вызвать к себе сочувствие? У мужества один соперник трусость, соперник не шуточный, и Сянский сделал выбор. Он боялся всего, тишины, снарядных разрывов, тьмы и ракет, самолетов в небе, нарядов в караул, даже своей винтовки боялся. "Повоюй с таким дерьмом", - злился Рябов.

- Сянский!

Не отозвался.

- Сянский!

- А?.. - Голос упавший, заискивающий. - В чем дело?

Рябову показалось, что видит, как тот мелко суетится. Захотелось ударить его, вот так, с размаху. Но, сдерживая порыв, гаркнул: