Синие берега

"Все равно, к линии фронта. Больше и некуда". С твердой решимостью шагал Данила, как бы уверенный, что идет по единственно верному пути. Озабоченно оглядывался, словно ждал погони. Но позади было темно и тихо, впереди было тоже темно и тихо.

- Шире, хлопцы, шаг, - произнес он вполголоса. - Шире шаг...

Но Саша и Мария почти бежали, хотя Марии это было трудно, сапоги разъезжались в стороны.

А поле показалось бесконечным, как нескончаемым казалось раньше болото. Мысль Данилы уходила куда-то далеко, где он еще не был, и возвращалась сюда, в поле, которое никогда не пройти.

Что еще встретится на пути? Теперь Данила ожидал всего, худшего. Вот идут они, трое, маленькие люди, от всех отрешенные, затерянные в черном, невидимом поле, идут боязливо и не знают, куда и когда придут. Ну, переберутся через реку. Переберутся и пойдут дальше. А если дальше и некуда уже: одни немцы? Он содрогнулся от этого предположения. Все как-то расплывалось, и то, что в жизни было, и то, что предстояло. Нет, видно, ничего больше ему не предстояло.

Он понял: это испуг захватил его здесь, в полуночном поле, подавленного, не знающего, как выбраться на дорогу спасения. В укоротившемся мире, в который его втиснула судьба, образовалась пугающая пустота, и не за что было уцепиться, чтоб обрести уверенность. Саша? Мария?.. Ничем, ничем не могли они помочь. Он и за них в ответе. Он испытывал слабость, пропало нетерпенье, совсем недавно вызывавшее в нем готовность сопротивляться тому, что мешало.

Он защищался от напавшего на него чувства одиночества. Это требовало сил неутомленного сердца, невымотанных нервов. "А как вымотало всего! Одуреешь: у нас в тылу немецкие машины на шоссе!.. У себя в тылу - пулемет в меня!.. Одуреешь... одуреешь..."

И подумалось о смерти. Мысль об этом не испугала. "Я-то что ж... И помереть не то чтоб уж так страшно. Но смерть, чтоб в дело. Это, как и работа, чтоб в пользу кому... Ну, Дуне чтоб полегчала жизнь, девке моей да хлопцу моему, землякам, людям всем, - шел и размышлял Данила. - Война штука такая, могу и не остаться в живых, понимаю это". Он тяжело перевел дух. "Нет, этого я как раз и не могу. Она вот, голуба, может, останется, ну он, Сашко, останется, девка моя, хлопец останутся, и земля моя останется, и все, что на ней. И я, выходит, в них останусь. Хоть три раза меня убей, Гитлер проклятый! Хоть пулей, хоть бомбой, хоть веревкой на шею. А останусь. Так или так, а останусь..." Перед ним стояла его деревня. Почему-то увидел ее в летний полуденный час. Он смотрел в солнечное небо, потом опустил заслезившиеся от света глаза, и в них ударил тот же солнечный жар - большое колосистое поле, полное золотых крупинок хлеба, стлалось перед ним.

Он становился прежним, настойчивым, уверенным. "Ты вот, Гитлер, побил меня сейчас. Это точно, побил. А все одно, сила во мне не убавилась. Потому и иду. И этих вот веду". Он говорил, ни к кому не обращаясь, это были думы, выраженные вслух, чтоб сам их услышал, только так мог он постичь их смысл. В сердце накипало, накипало, и чем хуже чувствовал себя, тем больше разжигалась злость. "Э, рыжий, вожжи распустил... Это тут я один, тут. А там, - в сторону качнул головой, - там все мы! И не пугай меня, Гитлер. Сердце мое еще не обносилось. Ничего. Колотится. Мы еще сшибемся с тобой. Крепко сшибемся".

- Выберемся из окружения, - почти выкрикнул Данила.

О чем это он? - понимала и не понимала Мария. "Окружение?" Что выражает это слово? Даже Саша услышал ее дрожь. Он взял ее за руку, испугался: что с нею? Мария хотела представить себе это окружение, и не могла. Но ведь там, в городке, говорили о какой-то "щели", даже о поезде говорили.

- Мы окружены, да? Немцами окружены? - В голосе Марии - страх, боль.

- Не мы, а он, немец, окружен. В окружении нашего народа он, задыхаясь, откликнулся Данила. - Вот и будем бить его в лоб и в затылок, раз окружение. Поняла? Верно, начало у нас получилось плохо. Плохо. Зато конец будет хороший. Это, голуба, и важно. Конец чтоб хороший...

"Конец хороший? - старалась Мария постичь, что имеет в виду Данила. О каком хорошем конце говорит он, когда все так плохо?.." В секунду-две мысленно пробежала весь страдный свой путь от тихого, белого городка до этого поля во тьме. "Значит, окружение?.." Страх возрастал с каждым шагом. И, как никогда раньше, искала она успокоения в надежде: без нее в этом мире невозможно, как без воздуха. Надежда и была воздухом этого мира: надежда не быть убитой, надежда выйти из окружения, надежда соединиться со своими.

- Ничего. Ничего, - не то себя утешал Данила, не то Марию с Сашей. Обтерпимся, и пойдет дело. Аль не русские мы, што ль... Почувствует нас немец, и почувствует же!.. - зло пригрозил.

Он услышал, вблизи шумели осины, по быстрому и мелкому шелесту листвы узнал, что осины.

И еще: ели - мягкие иглы скользили по рукам, по лицу.

Лес!

Нетвердой, шаткой походкой брели они, задевая длинные ветви елей, и ели, как бы оживая, приходили на миг в движение. Наткнулись на вывороченную сосну. Данила выругался. Переступили через нее. И опять, толстая, вся в сухих сучьях, неуклюжая выворотка. И эта тьма. Она не давала двигаться как следует, впрочем, они и не могли идти быстрее - ноги гудели, болели ступни.

"Еще шагов десять, больше не выдержу, - чувствовала Мария, как все в ней гаснет. - Нет, пять шагов, и все", - изнеможенно передвигала она ноги, заваливаясь то на одну, то на другую сторону. И - остановилась, уже не в силах и шагу ступить. Саша тотчас натолкнулся на нее и тоже остановился.

- Дядь-Данила... Хватит, а? - попросил. Он поддерживал Марию, ставшую тяжелой.

- Ладно, - хриплый вздох Данилы.

Они свалились на влажную от ночной росы траву, разбереженную ветром. Ветер пах полынью, и здесь, в лесу, это было удивительно. "Просека, што ль, недалеко, а за ней луг? Полыни-то быть откуда? - соображал Данила. Э, надо куда подальше отсюда, подальше. Нарваться можно..."

- Придется еще потопать, хлопцы, - сказал Данила голосом, полным сожаления. - Ничего не попишешь. В гущу, ну хоть километров пять. У самого ноги уже никуда, а надо. Потопали...

Гуськом потянулись в лес. Данила впереди, Мария за ним, Саша позади.

Шли долго, наверное, очень долго.

- Ну, стоп. Отдохнем. Часа два. Ладно, три. Реку нам переходить. Данила похлопал себя по груди, по бокам. - От холода б не околеть. Ай, немец, проклятый, - скрипнул зубами. - Разведем огонь, может, обойдется.

Мария уже лежала на земле. Саша стянул с нее намокшие сапоги. Жгло ступни, ныли колени, ломило спину, саднило в груди, тело как бы распадалось на части, каждая часть жила сама по себе, со своей усталостью, своей болью.

Она не почувствовала, как Саша сунул ей под голову пилотку, как накрыл плащ-палаткой. И как поднялся Данила и пошел и вернулся, как раскладывал сучья и щелкнул зажигалкой, уже не слышала. Она спала.

Данила зажег наваленный горкой, отпавший сухой лапник, и в темноте блеснули оранжевые зубки огня, сначала скрытно, как бы стесняясь, потом пламя разгорелось, и Данила увидел, что близко к костру подошли высокие березы, озаренные розовые стволы их, казалось, излучали свет.

Костер осветил Марию. Она вздрогнула, очнулась, приподняла голову: едкая горечь дыма раздирала горло. Дым ел глаза, и она протерла их. Слепо посмотрела перед собой. С минуту думала, что еще спит, и лицо ее было слабое, успокоенное.

- Отсунься, голуба, задохнешься. - Голос Данилы издалека, неясный, кажущийся.

Мария отодвинулась. Холод снова тронул ее. Протянула к костру затекшие ноги. Данила, видела она, держал над огнем распрямленные руки, во рту цигарка. Еще увидела, как, подперев ладонью качавшуюся в дремоте голову, изогнулся у костра Саша. Бинт на лбу размотался, и конец коснулся пламени. Она успела заметить и то, как Данила выхватил вспыхнувший бинт, погасил и откинул Саше за плечо. Данила что-то сказал Саше о карауле, и тот откликнулся: "Ага..."