Страница 10 из 46
– А что ненависть? Достаточно той, которой щедро наделяют «трудных» иные учителя в школах общеобразовательных, – погрустнев мгновенно, тихо говорит Минеева. – В реке обиды, как справедливо заметил кто-то из древних, брода нет... И строгость в наказании, поверьте, не лучший из педагогических приемов, а чрезмерная строгость при определении срока лишения свободы подростку даже вредна – Надежда Ивановна доказывала закономерность: если осужденный на срок не более семи лет еще стремится к другой жизни, надеется и верит в свое будущее, то после этого срока наступает полная деградация, его охватывают безразличие, неверие в завтрашний день.
И еще ее аргумент против ужесточения. В шестидесятых годах, кто помнит, вводилась смертная казнь за изнасилование. К чему это привело? К другому более тяжкому преступлению – убийству. Убивая жертву, преступник получал дополнительные шансы скрыться от правосудия. В 1962 году ввели также расстрел за хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. Ну и что? Хищения разве прекратились? Возросли конечно. Только размеры их стали во много крат больше. Логика преступника проста... если уж рисковать жизнью, то брать сколько возможно. Ответ все равно один!
– Убедили, убедили, – заверил я гостеприимную Надежду Ивановну, и все же что-то не позволяло согласиться с ее доводами до конца. – Согласен, что для большей части преступников чрезмерная жестокость лишь во вред. Но как быть с такими, как Гукова, Бондарь?
Гукова убила парня, своего ровесника, не имея для этого ни малейшего повода. А на суде, когда ее спросили, сможет ли она посмотреть в глаза женщине, у которой отняла единственного сына, Гукова решительно повернулась к потерпевшей, вскинула вперед правую руку и «скрутила» ей фигу. Зал утонул в общем вздохе отчаяния. Несколько женщин не выдержали, сорвались с мест – если бы не усиленный наряд милиции, присутствовавший на судебном заседании, неизвестно, чем бы все закончилось.
Преступление Бондарь еще страшнее, кощунственнее. Она, устав от криков и плача постоянно голодающей пятимесячной дочурки, вынесла ее во двор, положила под яблоню, облила керосином и подожгла. Дружки звали ее в дом, чтобы продолжить попойку, один, одолеваемый нетерпением, даже за руку пытался тянуть... А она как вкопанная. Только курила сигарету за сигаретой, ожидая конца. Оставшийся от Леночки пепел перекопала с землей, убрала, так сказать, следы преступления. Лишь потом пошла в дом. Пила беспробудно почти месяц. Пыталась сменить квартиру – ничто не спасало от преследовавших кошмаров. Наконец не выдержала, пошла в милицию заявлять...
Надежда Ивановна при упоминании подобных преступлений сникла, потемнела лицом. Положила под язык кружочек валидола.
– И к этим у меня нет жестокости, – сказала глухо, – Пусть живут.
– Но как относиться к ним?
– Как и ко всем.
– Разве можно?.. – Никак не мог я понять и согласиться с Надеждой Ивановной.
– Нужно, – сказала Минеева. – Относиться, как и ко всем, – повторила. – Ведь и Гукова и Бондарь выйдут когда-то на свободу. Какими выйдут? И я, и вы, все общество заинтересовано, чтобы не такими, как прежде. И есть надежда на то, что Бондарь выйдет все-таки чище, чем Гукова. И этот период очищения у нее уже начался с момента совершения преступления. Ибо не зря же она, движимая то ли раскаянием, то ли мучившими ее видениями самого процесса горения маленькой дочки, пришла в милицию. Давайте будем надеяться все-таки: в большей степени пришла из-за того, что мучительно раскаивалась в содеянном, а не из-за того, что ей было страшно оставаться одной.
Мы долго молчали.
Заговорила Минеева:
– Я понимаю, как трудно вам. Сама переживала это десятки лет. Да и сейчас переживаю. Что поделаешь, мы добровольно избрали себе этот удел и отступать некуда.
Я собирался уже идти. Надежда Ивановна дважды повторила совет:
– С детьми работаете, не забывайте. Изучайте их – многие из них еще хороший материал для лепки.
Я уходил, терзаемый сомнениями.
4
Следуя совету Минеевой, на ближайшем воспитательном часе предложил воспитанницам написать сочинение. Тема – на доске: «Кто виноват в том, что я оказалась в колонии?»
В классе весь урок стояла непривычная тишина. Писали молча. И так же молча, опуская глаза, приносили свои работы на мой стол. Очень хотелось начать читать сочинения еще в школе, но я выдержал, приступил к этому в гостинице. Первым взял двойной листок из школьной тетради, подписанный Гуковой в правом верхнем углу.
«Не знаю, что вам от меня нужно, – написано размашистым небрежным почерком, – не понимаю: какого... в душу лезете? Этот пацан, которого я... ну, убила – из оборзевших. Я курить у него просила, а он лыбился, будто ненормальный. Доказывал, что рано мне еще. Часы попросила примерить – тоже пожалел. Ну я и ножом... Конечно, неправильно поступила, только вас это не касается. Суд был, меня наказали, чего еще?»
Мне уже от первой состоявшейся попытки заглянуть осужденным в душу поглубже стало плохо. Беру в руки следующее сочинение, читаю, и на сердце становится еще тяжелее.
«Да пошли вы все к чертовой матери, – пишет искренне, как я и просил, Бондарь. – Вы, взрослые, только вы одни и виноваты в том, что я оказалась в колонии. Это вы, которые с высшим образованием, довели мою мать до того, что повесилась. Отец виноват, потому что даже положенный траур не выдержал, побежал к другой бабе. Тот гад виноват, от которого я забеременела. Участковый – бездельник, потому что кроме предупреждений на словах он ничего не мог сделать. И те хмыри виноваты, которые с выпивкой ко мне приходили. Им уже по двадцать и тридцать лет, а мне четырнадцать было, зачем наливали мне? И когда Леночка горела, они слышали ее вопли, от которых мне даже плохо стало, почему же не остановили меня, не спасли мою дорогую доченьку? Все – гады! Всех ненавижу! Все виноваты в том, что я на десять лет села в колонию. Такое мое сочинение. А теперь что хотите ставьте, плевать».
Я вышел на балкон. С восьмого этажа хорошо виден был старый Мелитополь, узкие улочки, приземистые дома и высокие степы на самой окраине... Вышки с охранниками, прожекторы вдоль всего периметра. Там, за стеной, Гукова и Бондарь. Но там есть еще и Водолажская, Кузовлева, Чичетка, Шумарина, Дорошенко. Хотя бы даже для них нужно продолжать работать. Ведь их, я надеялся, можно еще спасти.
Вернувшись в комнату, читаю сочинения, все подряд.
Чичетка: «Нет, я не виню маму, но в какой-то мере все началось от нее. Она работала экскурсоводом, часто ездила в командировки. Оставляла мне немало денег. Одной в доме было скучно. Начали приходить подруги, друзья... Напившись, мы шли на танцы, там устраивали драки, одну чувиху ограбили... Я до сих пор не пойму, почему в этом участвовала, тем более что у меня дома все есть».
Кошкарова: «Мою мать убил отчим. Мы похоронили ее вдвоем со старшей сестрой, которая потом запила, загуляла. Я тоже шла по ее пути. Думаю, вина началась с моего отчима: если бы он не убил мать, я бы не пошла на улицу. И отца родного вина есть. Почему он бросил нас? Я разыскала его уже пятнадцатилетней, просила взаймы немного денег, так он чуть не спустил меня с лестницы, обозвав всяко-разно».
Шумарина: «Виноваты многие. Те, кто тянет девушку в постель и не думает о последствиях для нее. Те, кто должен был объяснить мне, чем такой разврат может кончиться. Врачи виноваты, которые отказались делать аборт. Разве мне много радости, если по-честному, что так все вышло и у меня уже есть ребенок, который в детском доме. Лучше бы я жила, как все нормальные девушки, и вышла замуж, как все...»
Корниенко: «Знали бы вы, сколько красивых легенд ходит среди молодежи о колониях, о законах преступного братства и прочее. У меня путь сюда начался от любопытства. К тому же в нашем дворовом мире в особом авторитете те молодые люди, которые побывали в колонии, срок тянули, вот и я решилась на преступление. Ну, посадят, думала, страшно разве?»