Быстро вращается планета

Чарльз Уоллес шел знакомым путем. Положив руку на Ананду – покалывающее тепло перетекало между ними в обе стороны, – Мег следовала за братом. Когда он вышел на открытое место, где находился звездный валун, дыхание Ананды участилось. Мег чувствовала, как поднимается и опускается грудная клетка большой собаки под ее рукой.

Луны не было, но звездный свет посеребрил зимние травы. Деревья за камнем стояли темными тенями. Чарльз Уоллес посмотрел через долину на темный гребень сосен и на тени холмов за ним. Потом он запрокинул голову и воскликнул:

Звезды засверкали ярче. Чарльз Уоллес продолжал смотреть вверх. Он сосредоточил взгляд на звезде, пульсировавшей особенно сильно. Между звездой и Чарльзом Уоллесом протянулся луч света, крепкий, как лестница, но прозрачный, как вода, и невозможно было сказать, от кого этот свет исходит, от пронзительной серебристой синевы звезды или от ярких голубых глаз мальчика. Луч становился все мощнее и крепче, а потом превратился в сияние рядом с мальчиком. Постепенно сияние стало обретать облик и воплотилось в огромное белое существо со струящимися гривой и хвостом. Серебряный рог у него во лбу все еще сиял отблесками того света. Это было само совершенство.

Мальчик положил руку на огромный белый бок; бок тяжело вздымался, как будто существо не отошло от скачки. Мальчик чувствовал, как теплая кровь течет по жилам существа, как свет, пришедший от звезды к нему.

– Ты реален? – зачарованно спросил он.

Создание ответило серебристым ржанием, и Чарльз Уоллес понял его:

– Не реален. Но в некотором смысле я единственная реальность.

– Почему ты пришел? – Мальчик тоже тяжело дышал, не столько от страха, сколько от возбуждения и предвкушения.

– Ты позвал меня.

– Слово… – прошептал Чарльз Уоллес. Он с любовью и признательностью посмотрел на великолепное создание, стоящее рядом с ним на звездном валуне. Оно легонько ударило серебряным копытом, и камень отозвался звоном, будто горн запел. – Единорог. Настоящий единорог.

– Так вы зовете меня. Да.

– Что ты такое на самом деле?

– А что ты такое на самом деле? – возразил единорог. – Ты позвал меня, и поскольку нужда велика, я здесь.

– Ты знаешь про нашу нужду?

– Я увидел ее в твоем разуме.

– Как так получилось, что ты говоришь на моем языке?

Единорог снова заржал, и звук этот был полупрозрачным, словно серебристые пузырьки.

– Я и не говорю на нем. Я говорю на языке древней гармонии.

– Тогда как же я тебя понимаю?

– Ты очень молод, но ты часть Древней Музыки.

– Ты знаешь мое имя?

– Тут, в этом Здесь и Сейчас, тебя зовут Чарльз Уоллес. Это отважное имя. Оно годится.

Чарльз Уоллес поднялся на цыпочки, чтобы обнять прекрасное животное за шею.

– Как мне звать тебя?

– Ты можешь звать меня Гаудиор. – Слова падали на камень, будто маленькие колокольчики.

Чарльз Уоллес задумчиво посмотрел на сияние рога.

– Гаудиор. На латыни это означает «более радостный».

Единорог заржал, соглашаясь.

– Радость в существовании, без которого…

Гаудиор легонько топнул по камню, и снова раздался звук серебряной трубы.

– Не подталкивай свой разум чрезмерно.

– Но я прав насчет Гаудиора?

– И да и нет.

– Ты реален и ты нереален, я неправ и я прав.

– Что такое реальность? – Голос Гаудиора был чист, как пение трубы.

– Что мне надлежит сделать теперь, когда я воззвал к Небесам с их мощью и ты пришел?

Гаудиор заржал.

– Хоть меня и послали Небеса, но силы мои четко очерчены и ограниченны. И меня никогда не посылали прежде на твою планету. Похоже, дело трудное. – Он виновато потупился.

Чарльз Уоллес посмотрел на припорошенный снегом камень у себя под ногами.

– Мы не особо хорошо обустроили нашу планету, да?

– Многие предпочли бы позволить вам самоуничтожиться, однако это затронет всех нас. Кто знает, что может случиться? Но пока остаются те немногие, кто принадлежит к Древней Музыке, вы наши братья и сестры.

Чарльз Уоллес погладил Гаудиора по длинной благородной голове:

– Тогда что я должен сделать?

– Мы будем вместе.

Гаудиор осторожно опустился на колени, давая понять, что Чарльз Уоллес должен взобраться к нему на спину. Но даже так мальчику оказалось нелегко вскарабкаться на единорога и сесть поближе к могучей шее, чтобы можно было держаться за серебряную гриву. Он изо всех сил прижал ноги в резиновых сапогах к бокам единорога.

– Ты когда-нибудь прежде ездил на ветре? – спросил Гаудиор.

– Нет.

– Нам следует опасаться эхтров, – предупредил Гаудиор. – Они попытаются оседлать ветер и сбить нас с пути.

– Эхтр… – Взгляд Чарльза Уоллеса помрачнел. – Это значит «враг».

– Эхтр, – повторил Гаудиор. – Древний враг. Это он исказил гармонию и собрал войско разрушителей. Они повсюду во Вселенной.

Чарльз Уоллес почувствовал, как по спине его пробежали мурашки.

– Держись за мою гриву, – посоветовал единорог. – Всегда есть вероятность наткнуться на эхтров, и если такое случится, они постараются сбросить тебя.

Чарльз Уоллес вцепился в гриву так, что костяшки пальцев побелели. Единорог помчался вперед, скользя над верхушками трав, и выше, выше, над холмами, вспрыгнул на ветер и поскакал вместе с ним, все выше и выше, к звездам…

Глава третья

Солнце – светоч наш дневной…

Мег в своей чердачной спальне посмотрела на Ананду. Та дружески замолотила хвостом.

– И что это было? – спросила Мег.

Ананда лишь еще раз стукнула хвостом, разбудив котенка. Котенок вяло фыркнул и перебрался на другой угол подушки.

Мег посмотрела на свой старенький будильник, стоящий на привычном месте на книжной полке. Стрелки, похоже, не двигались.

– Совершенно не понимаю, что происходит.

Ананда тихонько заскулила, как скулит обычная собака в ответ на вопрос, простая дворняжка, каких много в деревне.

– Гаудиор, – пробормотала Мег. – Более радостный. Хорошее имя для единорога. Гаудиор. Ананда. Радость, без которой Вселенная развалится и схлопнется. Неужели наш мир утратил радость? И потому у нас тут такое творится?

Она задумчиво погладила Ананду, потом подняла руку, касавшуюся собачьего бока. От руки исходило теплое сияние.

– Я сказала Чарльзу Уоллесу, что отвыкла вникать. Наверное, я слишком повзрослела. Откуда ты узнала, что нужна нам, Ананда? Ведь когда я прикасаюсь к тебе, то вникаю так глубоко, как никогда прежде.

Мег снова положила руку на теплый бок и закрыла глаза, дрожа от сосредоточенности.

Она не увидела ни Чарльза Уоллеса, ни единорога. Не увидела ни знакомой местности со звездным валуном, лесом и холмами, ни ночного неба с бесчисленными галактиками. Она не увидела ничего. Вокруг не было ничего. Не было ветра, на котором можно нестись, который может сдуть.

Не было ничего. Не было ее. Не было темноты. Не было света. Ни взгляда, ни звука, ни касания, ни запаха, ни вкуса. Ни сна, ни пробуждения. Ни грез, ни знания.

Ничего.

А потом вспыхнула радость.

Все ее чувства ожили, пробудились и наполнились радостью.

Темнота была, и темнота была хороша. Как и свет.

Свет и тьма танцевали вместе, рождались вместе, порождали друг друга, никто не предшествовал, никто не шел следом – оба существовали в полноте своей, в ритме радости.

Утренние звезды пели вместе, и древняя гармония была юна, и это было хорошо. Это было очень хорошо.

А потом ослепительная звезда повернулась спиной к тьме, и тьма поглотила ее, и, поглотив ее, тьма сделалась тьмой, и теперь во тьме было нечто неправильное, и что-то неправильное было в свете. И это было нехорошо. Великолепие гармонии разбил пронзительный крик, шипение, смех, в котором не было веселья, а лишь отвратительная, ужасная какофония.