Дети гламура

— С добрым утром! Поднимайся, идем завтракать.

За завтраком он пристально смотрел на Жаклин, пытаясь определить: не привиделось ли ему все это спросонку? Ведь если она колола наркотик, то в ней непременно должно было что-то измениться… Но нет, ничего — она была все так же резва и насмешлива, кинула в него скорлупкой от яйца, подшучивала и сама же смеялась над этими шутками.

С этого дня их стали считать влюбленной парой. Они действительно почти все время проводили вместе, причем никогда не уславливались о встрече, о том, как пройдет вечер или ночь. Но постоянно были рядом. Странно, но между ними ни слова не было сказано о любви, и это тоже казалось Кириллу приятным и естественным, а временами и удобным!

Они с Жаклин часами могли просто бродить по проспектам и улочкам старого города, переглядываясь или коротко перебрасываясь словами. Кириллу, хорошо знавшему французский, иногда казалось, что он понимает свою парижанку без слов; по легкому движению ее беззвучных губ он читал ее мысли, а может, ему так только казалось? Она хорошо умела молчать. Выразительно. Ее руки, знающие первородный язык глины, сильные, и нежные, и уже успевшие загрубеть, тоже говорили без слов.

А порой Жаклин без умолку тараторила, водя Кирилла то по каштановым аллеям, то по знаменитым булыжным мостовым, то по берегам Сены: на правом — площадь Согласия, на левом — Марсово поле… В один из таких весенних, просветленно-беспечных для Жаклин дней их с Кириллом застала настоящая парижская гроза, в которой чувствовалось что-то игрушечное, детское и вместе с тем — празднично-мятежное, все равно как если бы тяжеловесные полотна Корреджо выставили рядом с «Бульваром капуцинок в Париже» неподражаемо легкого мастера светотени Клода Моне. Они как раз шли от Пантеона к самой знаменитой в мире башне, Жаклин рассказывала о чьей-то скорой выставке, Кирилл остановился на углу, чтобы купить ей букетик фиалок — еще живые цветы как будто рванулись к нему из морщинистых рук старухи.

В это мгновение хлынул дождь, и начался он не с крупнокалиберных и разрозненных капель, как чаще бывает в России, но обрушился разом, самозабвенно, вот уж и впрямь стеной. Кирилл, несколько растерявшись, не решил сразу, как поступить, хотя укрыться от дождя можно было в любом из бесконечно открытых магазинчиков или кафе. Жаклин — вот сумасшедшая! — не захотела нигде укрываться, смеясь и поднимая руки, точно чтобы сдаться разверзшемуся вдруг небу. Небо ответило ей пока лишь отдаленным раскатом грома. Сверкнули, показалось, одновременно в разных точках неба, молнии — и ливень разом закончился, будто прозрачную плоть воды кто-то разрезал громадными ножницами на две части: одна часть обрушилась на землю, другая — осталась вверху, так до земли и не долетев.

Сразу же пьяняще запахло мокрым асфальтом, взлетели, нарочито грассируя, местные голуби, и теплый ветерок, до сих пор отсиживавшийся в здешней кофейне, вновь пробежался по улице. На Жаклин было легкое платье, прилегавшее теперь к ее красивому, но чуть-чуть несуразному, «беззащитному», как подумал почему-то Кирилл, телу.

— Знаешь, — сказал он до смешного серьезно, когда они бежали домой сушиться, — здесь даже радуга похожа на Триумфальную арку!

— Никогда не рисуй Триумфальную арку! Лучше радугу! — улыбнулась в ответ девушка.

Но было то, что омрачало их отношения — по крайней мере для него. Он, в сущности, очень мало знал Жаклин. Они почти не разговаривали — изредка только делились какими-то впечатлениями о музыке, о книгах, причем ее суждения всегда отличались сдержанностью, она вообще избегала многословия в серьезных разговорах, чаще лишь ограничиваясь остроумными ремарками. Попрекать возлюбленную ее манерой держаться и строить отношения Кирилл не решался, тем более что эти отношения затягивали его все глубже и глубже. Он уже и дня не мог прожить без Жаклин, без ее насмешек и приговорочек, без ее резвого тепла и быстрых, птичьих каких-то поцелуев.

Несколько раз он заставал ее со шприцем в руках, но обходил эту тему деликатным молчанием, и не заговорил бы об этом, если бы она не заговорила сама. Сыпля своей обычной скороговорочкой, она пояснила, что это ничего, и не надо так на нее смотреть, что это очень забавно и поддерживает тонус.

— Хочешь попробовать? — поинтересовалась она, шаловливо прижимая пальчик к губам и мотая головой так, словно заранее принимала его отказ.

— Н-не знаю, — удивился Кирилл. Ему было удивительно не само предложение, но интонация, с которым это было сделано, — словно не наркотик она ему предлагала, а конфетку.

— Давай! Знаешь, потом так весело. — И Жаклин потупилась, но не застенчиво, а игриво.

— Что — весело?

— Ну это, дурачок!

Кирилл попробовал. На дорогах любви она была его проводницей, у него не было причины не доверять ей. Действительно, было весело, но слово «весело» здесь не было уместно. Под влиянием неведомого яда, так вкрадчиво и незаметно влитого в его вены, телесная близость превращалась в нечто другое — в акт почти божественный, возводящий двух совокупляющихся зверьков на одну ступень с ангелами… Можно было отказаться от Жаклин, можно было поклясться, что никогда не будешь иметь дело с женщинами, но забыть этих мгновений, растянувшихся в часы, или часов, сократившихся до долей секунд, — нельзя.

Так оно и пошло дальше. Со временем Кирилл понял, что самое лучшее и легкое — целиком признать правильность оригинальных взглядов Жаклин, вернее, правильность отсутствия этих взглядов. Ее близорукие, очаровательные глаза воспринимали жизнь, как галерею картин, как череду фокусов в исполнении заезжего чародея, как венок сонетов, как цепочку восковых фигур или вереницу прекрасных манекенщиц на ярко освещенном подиуме… А ее, Жаклин, назначение в этой жизни было — смотреть на эту галерею причудливых образов и время от времени прикладывать некоторые, не слишком обременительные усилия, чтобы она стала «забавной».

Это было легко и удобно, и неизвестно, чем бы все это кончилось. Время от времени, когда они с Жаклин ненадолго расставались, Кирилл чувствовал весь ужас своего положения. Пока Жаклин была рядом — весь мир был прост и понятен. Но стоило Кириллу на минутку вырваться из ее обаятельной, легкомысленной, искрящейся мягким юмором ауры — он сразу же чувствовал весь ужас своего положения. Но это чувство задерживалось ненадолго, потому что стоило ему провести без Жаклин один день — и он сразу же начинал по ней скучать, и эта скука вытесняла все остальные чувства и переживания.

Могло ли так продолжаться долго? И как бы это закончилось, если бы не случилось то, что случилось? Тогда Кирилл боялся об этом подумать.

Он уже вполне привык к странному, веселому зелью, входящему в него сквозь острый клювик шприца. Как и все, что касалось Жаклин, это явление приобрело легкий и «забавный» характер. Кроме того, Кириллу никогда не приходило в голову поинтересоваться — что конкретно он употребляет, где это берет Жаклин и сколько это стоит… Впрочем, в деньгах она не нуждалась, а у Кирилла их было не так много, хватало лишь на карманные расходы, на цветы и походы в дешевые кафе. Зелье появлялось словно ниоткуда. Пару раз он заставал у Жаклин в гостях людей, которых по здравом размышлении можно было бы назвать «темными личностями», очевидно, это и были драг-дилеры… Стеблев бы очень удивился, если бы узнал, что тот отталкивающий афрофранцуз, к которому он ревновал Жаклин, — всего лишь безобидный студент, изучающий творчество букеровского лауреата, а наркотик приносит тишайшая, корректная девица с ниткой жемчуга на жемчужной же шее.

Он уже научился колоть лучше, чем Жаклин, у него была легкая рука — так, посмеиваясь, говорила она ему. И именно он уколол ее в тот раз, когда…

ГЛАВА 14

А в глянцево-гламурном журнале «Тужур» дела шли хорошо, как никогда. Вопреки ожиданиям главного редактора, гламурно-глянцевой Яны Стройковой, Лавров не ушел с головой в радости медового месяца, не забросил дела и даже не перестал ласково улыбаться ей сразу после сокрушительной головомойки. Яна надивиться не могла внезапной работоспособности хозяина и относила этот всплеск, разумеется, на счет удавшейся наконец-то личной жизни. В какой-то степени она была права, но истинная причина таких перемен была в другом. Лавров хотел, чтобы журнал приносил больше прибыли. Ему нужны были деньги.