Патина

– Почему святые? – спросил он, бережно касаясь подогнанных с ювелирной точностью частичек мозаики.

– Потому что мы работаем с храмами, – ответила она и приподняла свой бокал в знак того, что пьет за встречу. – Это фрагмент иконостаса, апостолы Петр и Павел. «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков», помнишь?..

Она завернулась в джемпер, как в кокон, будто зябла, хотя в помещении было почти что душно, сделала несколько медленных шагов к мольбертам и замерла напротив, вглядываясь в девственную белизну холстов.

– Кроме мозаики здесь есть мастерская витража, занятия по академическому рисунку, пейзажу, графике и… прочему. Я давно подумывала о том, что скульптура – это именно то, чего нам недостает. И предлагаю тебе вести занятия. Скажем, дважды в неделю по два часа. Это не слишком отвлечет тебя от метафор в бронзе?

– Послушай…

– Даже сейчас. – Он едва не расплескал вино – так дрогнула рука от внезапно проступившей в ее голосе ярости. – Даже сейчас ты не называешь меня по имени. – Свет, отраженный от холста, заливал ее лицо и шею равномерной бледностью. – Ты нуждаешься в деньгах, Роберт, я это знаю. Ты больше не мальчик из обеспеченной семьи. Ты – тот, кто должен ее обеспечивать, но не делаешь этого. Твоей жене нужна терапия. Без стационара она чего доброго пойдет и прыгнет с крыши, или повесится, или вон как Вальцев…

– Откуда ты знаешь? – прошептал он чуть слышно.

– Просто вижусь с нашими бывшими общими друзьями чуть чаще, чем ты.

– Ясно.

Он беспомощно взмахнул руками и присел на стул. Вино вдруг показалось пронзительно кислым.

– Ну и зачем тебе все это? – Сочувствующий взгляд гипсовой Афродиты будто намекал на бессмысленность вопроса. – Зачем тебе я?

– Мне нужен человек, который знает свое дело и которой меня не предаст.

Она приблизилась и, балансируя бокалом, опустилась перед ним на колени. Летящая ткань юбки очертила изгиб ноги – он невольно залюбовался игрой света и тени, и фарфоровой щиколоткой, и круглым мыском шелковой балетки.

– Ты ведь не предашь меня, Роберт?..

А он все молчал и смотрел мимо. Молчал и смотрел, даже когда она подалась вперед и положила кудрявую голову ему на коленку.

– Ты совсем другой.

– Было бы странно, если б в тридцать я по-прежнему подводил глаза черным, не так ли?

– Дело не в этом. Ты… Что? Что такое? – заволновалась она, вскинув голову, и проследила направление его взгляда.

– Нет! Да ладно, нет!

Он вскочил и стремительно пересек комнату, чтобы замереть возле дальней стены, как и прочие, увешанной картинами в рамах, вот только привлекла его вовсе не одна из них.

– Лилия-Лилия… – произнес он, покачиваясь из стороны в сторону, словно от перемены угла зрения изображение могло измениться, но оно, разумеется, не менялось, а она пробормотала что-то вроде: «Так вот чего тебе не хватало», впрочем, он все равно не услышал. – Лилия, это уже слишком.

– Что и требовалось доказать! – весело крикнула она в его спину. – Раньше ты готов был заплатить за то, чтобы твой портрет украшал заведение вроде этого! Причем, в полный рост!

– Я уважаемый человек, художник, ты пойми, у меня госзаказы… А что, если кто-то узнает?..

В молчании, которое показалось ему бесконечным, она подошла, по-прежнему неразлучная с бокалом, встала рядом в точно такой же позе – чуть отставив ногу, со сложенными на груди руками, – и подарила стене улыбку.

– Узнает твои обтянутые черной лайкрой коленки десятилетней давности? Ты шутишь?

– Не понимаю, зачем ты вообще…

– Потому что это красиво, – обронила она и вдруг сцепила пальцы, и набросила ему на шею петлю своих рук. Альдегиды брызнули в лицо, как кровь из лопнувшего капилляра, он почти задохнулся, он не дышал ими, он их ел. – Покажи мне его… – Ее язык упорно искал лазейку, но он не мог заставить себя ни что-то почувствовать, ни хотя бы притвориться. – Я хочу увидеть того прежнего Роберта. Ты ведь ничего с ним не сделал?

– Сама же сказала… – Он с усилием разжал ее руки и продолжил держать за запястья, чтобы она не вздумала повторить попытку. Так они оставались и близко, и спасительно далеко. – Я – другой. И этот другой тебя не хочет.

Растрепанные кудри скрыли половину ее лица, единственный видимый глаз метал молнии. Он отбросил ее руки, и те безжизненно повисли вдоль тела. Если бы сейчас он легонько толкнул ее в грудь, она, наверное, упала бы, не сгибая коленей, плашмя, будто резиновая кукла – он вдруг отчетливо это представил и дернул уголком губ, подавляя усмешку. Чего-то не хватало. Он беспокойно осмотрелся по сторонам, но ничего подходящего не нашел и, опустив взгляд, стянул с шеи клетчатый шарф-кашне.

– Пожалуйста, не шевелись…

Ткань легла на глаза, несколько прядей затянуло в узел на затылке, и она шикнула от боли, но он успокоил ее поглаживанием по спине. Длинные концы обвились вокруг шеи – хватило на два обхвата, может быть, слегка перетянул, но дышала она ровно, хотя сквозь слой пудры уже проступал приятный глазу оттенок бургундского.

– Роберт?

– Ш-ш… – попросил он, бесшумно выставляя на середину комнаты стул и ощупью придвигая к себе коробку с пастелью. – Дай мне пять минут. Всего пять.

Стиснув зубы так, что свело скулы, он быстро-быстро водил рукой, не глядя на цвета, хватал первое, что попадалось, пастель ломалась, крошево пачкало брюки, но он уже не мог остановиться, тело била крупная дрожь, подмышки промокли, а он все наращивал темп до тех пор, пока сведенные судорогой пальцы не зажили собственной жизнью и из правого верхнего угла в левый нижний не пролегла жирная черная линия, дважды изломанная и беспомощная, как и все, за что бы он ни брался.

Он коротко вскрикнул и стиснул мелок в потной ладони, а когда разжал, по запястью сползала липкая черная дрянь. Обмакнув в нее палец, он не глядя провел по векам. Справа налево и слева направо, без зеркала, привычно, а затем, пинком отшвырнув с дороги стул, зашагал к лестнице. На опущенной крышке пианино поникла женская сумочка и он, озаренный внезапной идеей, потянулся к ней и рывком открыл молнию.

Лаконичный флакончик, совершенный в своей простоте, нашелся почти сразу. С головы до ног окутав себя альдегидным облаком, Роберт бережно вернул его на место и вышел.

3

Не уходила. Он притворился, что его нет дома, но она не уходила. Так и стояла под дверью, он это чувствовал. Стояла и дышала. Стояла и думала, какой же он, должно быть, урод, она ведь ехала ради него в такую даль, тряслась в электричке, придумывала слова, впрочем, не особенно-то и старалась, ведь любому нормальному художнику, мужчине, польстил бы уже тот факт, что такая-эдакая ехала ради него в такую даль и тряслась в электричке. Она хотела учиться. Учиться у него. Учиться у него патинированию. В каждом слове таился подвох. Роберт бесшумно потоптался на месте, разминая затекшие ноги. Она сказала, что адрес ей дал Керн. Еще одно имя из прошлого, тень мертвеца: а ведь он его любил (под «он» и «его» можно было подразумевать как одного, так и другого). Любил непедагогично – облюбовав, любовался и критиковал на «вы», нежно-нежно поглаживая по затылку: «Примитивно, ничтожно, жалко». И одним метким ударом молотка сносил голову очередной изваянной Робертом пастушке или весталке – в ответ тот вздрагивал одним только животом, складывал на груди руки с вечно растянутыми до сходства со смирительной рубашкой рукавами, пытаясь незаметно промокнуть потные подмышки. Спрыгивал с табурета и тащился за пластиковой щеткой, вставленной в зажим на ручке совка. Он и сам знал, что халтурил, вечно доделывал в последнюю ночь, хотя времени давалось предостаточно, но он был уверен, что успеет, и действительно успевал с дрожащими руками, которых, чем ближе к рассвету, тем становилось больше: четыре, шесть, восемь – взъерошенный многорукий божок перед скульптурным станком. Успевал, а затем сметал остатки своего успеха и на вытянутой руке, будто жертвуя нищему, нес осколки к мусорной корзине.