Патина

А когда он наконец разлепил влажные ресницы, то увидел, что кто-то внимательно смотрит на него, стоя у калитки, увидел – и задернул шторы.

2

– Шидловский продал душу дьяволу. Десять лет прошло, а он все тот же.

– Авторитарный мерзавец, который неслучайно пережил жену и сына…

– Интересно, сколько ему сейчас?

– Почти век. И заметь, рука вернее наших. Моей так точно.

– Да, бодрячком… Но неизвестно, долго ли еще…

Роберт вложил в заранее подставленные пальцы сигарету, щелкнул зажигалкой, после чего оба, не сговариваясь, вышли из-под козырька подъезда, обернулись и взглянули на уютно-рыжие окна третьего этажа. Его куртка и ее кардиган еще хранили запах нутра шифоньера с малахитовыми створками, чернеными в глянс торцами и бархатистой, как у сундука фокусника, изнанкой, а теперь воинственный старик – хозяин квартиры – должно быть, бродил по пустым комнатам в одиночку и, как предполагал Роберт, продолжал беседу с самим собой, начатую много лет тому назад и прерванную визитом двоих, совсем не похожих на студентов, но отчего-то ими себя называющих.

– Выставку бы ему… – выдохнула она вместе с табачным дымом. – В той галерее, о которой ты говорил, как ее, «Арсенал»?

Ей тоже не хотелось спешить обратно в жизнь, и он это чувствовал, и был благодарен за отсрочку.

– «Каземат». Не уверен, что это подходящее пространство для лиричных барышень Шидловского.

– А для тебя? Чем ты сейчас вообще занимаешься? Я почему-то думала, что ты первым уйдешь в дизайн, а ты… Скульптура, верно?

– Да, но не только, там будет кое-что другое, совсем новое. Я пока не хочу…

Светлых окон становилось все больше. Роберт смотрел на них с особой нежностью, словно был причастен одновременно ни к одному и ко всем сразу. Он любил внезапную тишину таких вот двориков, в которые тянет свернуть, сделав вид, что один из них твой, любил колоннады и арки сталинских домов, их устаревшую напыщенную парадность, отражения окон в воде под гранитной набережной, чугунные решетки оград… Все это говорило с ним историями, которых он был не в силах разобрать, только чувствовал, как дышат ими стены, и вслушивался – но нет, снова нет, ускользнуло в приоткрытую оконную раму, заплутало чердачными тропами, шмыгнуло под мост и растаяло, будто привиделось…

– Ой, а помнишь ту смешную тетку с дурацким таким бантом? Имя редкое…

– Натурщица Мона, – усмехнулся Роберт. – Еще бы не помнить.

– Мадам Мона! – воскликнула она и подпрыгнула, как девчонка. – Мона и ее байки про бабку – фрейлину Александры Федоровны! И ведь на ходу выдумывала ну такую чернуху! Сестры, влюбленные в сестер, какие-то игры с переодеваниями, оргии на спиритических сеансах, а надо же работать, а она лежит с этим бантом и продуцирует бредятину, как будто из коробочки достает еще одну коробочку, снова и снова… Я ничего не путаю? Или вам всем было нормально, и только мне хотелось?..

– Всем хотелось, – с деланой серьезностью подтвердил Роберт, из последних сил контролируя мышцы лица. – И да, это было порно. А у мадам была шизофрения…

– Хотелось сорвать с ее головы бант и выкинуть в окно! – выкрикнула она возмущенно. – Милович, дурак, ну какой же ты дурак! – И притворилась, что сейчас ударит, но вместо этого нырнула рукой под его расстегнутую куртку, поглубже, в тепло, будто бы так и надо, впрочем, так действительно было надо.

А ему вдруг стало невыносимо хорошо от того, что они стоят здесь в обнимку, пинают сухие листья и смотрят на окна, и на ней этот огромный кардиган, и трое однокурсников, которые собирались навестить старика-учителя и вообще увидеться впервые за столько лет, внезапно обнаружили неотложные дела, а ведь знай он об этом заранее, то тоже бы отказался, а так пришел, и встретил ее в маленьком кафе киноклуба, где они посидели за чашечкой кофе, а потом поднялись по гулкой лестнице в квартиру, неловко помалкивая, и дружно обрадовались тому, что некогда грозный и до сих пор еще чуть-чуть наводящий трепет Шидловский сразу взял на себя светскую часть беседы. Сам того не заметив, Роберт проболтался и о работе, и о грядущей выставке, хотя совсем не собирался этого делать, ведь хвастать ему было нечем, а заодно и узнал, что взлелеянный лиловый лилейник в квадратных очках и с неизменным «Зенитом» на шее два года как в разводе и два месяца как руководит художественной студией – кто б подумал.

– Фрейлина, ну конечно, – сказал он невпопад, не желая менять тему, которая так ее развеселила. – Фрейлина по фамилии Березка.

– Листопад! – выкрикнула она. – Я точно помню, потому что кто-то из наших пошел в деканат жаловаться…

– Так поступить мог только Вальцев.

Напрасно он произнес это вслух. Взял и все испортил. Горячая ладонь, будто обидевшись, сползла с его бедра.

Давно погасшие сигареты синхронно упокоились на дне мусорного бака. Она достала из сумочки ключ от машины, поиграла с брелоком, проводила взглядом тщедушную собачонку, ведомую девочкой лет десяти.

– Роберт, скажи…

Он покорно остался рядом в надежде, что порыв ветра снова донесет альдегидный аромат ее духов, но ветер не был к нему благосклонен.

– Ты доволен тем, что ты делаешь?

Роберт беспокойно покосился на засаленные манжеты куртки и постарался прикрыть их, сложив руки на груди. Окинул себя мысленным взором и мысленно же пожал плечами – если в чем его и можно было заподозрить, так это в тотальном погружении в работу, пренебрежению ко всему сиюминутному, отказе от внешнего в пользу внутреннего, но никак не в нищете, нет, бедняком он не выглядел, куртка как куртка, джинсы как джинсы – значимость и того, и другого одинаково меркла в сравнении с вечностью, которая ждала его впереди (во всяком случае, самому ему казалось именно так).

– У меня есть заказы, – сказал он странно дрогнувшим голосом, и это не осталось незамеченным – она вопросительно вздернула бровь и, взяв его под локоть, увлекла за собой к набережной. – Государственный проект, памятник для областного центра… – На лбу выступила испарина, но он постеснялся ее стереть. – Я работаю с Каревым – архитектор, может, знаешь… Будет бронзовое литье: фигура ангела, который поддерживает раненого солдата и как бы укрывает его крыльями, на самом деле это метафора… В-вот.

– Метафора чего?

– Бессмертия души.

– Ах, ну да.

Ее каблуки размеренно цокали по асфальту, попадая в четкий унисон с ритмом его сердца.

– И тебе этого достаточно?

– Городские чиновники довольно консервативны, я не мог позволить себе ни малейшей абстракции…

– Да нет же, я не о том.

Она тряхнула волосами, поправила сползший с плеча кардиган, и Роберт вдохнул полной грудью, вдохнул и задержал дыхание – поймал. Мед, точно мед и ладан. И что-то еще… Китайские чернила? Перцовый пластырь? Пачули? Десятки холстов, запертых в каморке под лестницей в ожидании своих первых встречных – кобальт синий, набрызганные пальцами пятна киновари, потекший аурелион… И еще кто-то плачет, но не жалобно, а истерично и зло, и долго всхлипывает в темноте, и всхлипы эти легко перепутать со звуками любви… Возможно, так оно и есть…

– Если ты не слишком спешишь, я хотела бы кое-что тебе показать. Здесь недалеко, это не займет много времени.

Он не спешил. Не спешил настолько давно, что даже если куда-то опаздывал, уже не мог заставить себя поторопиться.

На сигнал брелока откликнулся приткнувшийся к обочине белый внедорожник. От мысли, что придется доверить свою жизнь женщине, Роберт почувствовал в животе тянущую пустоту. Вначале он долго пристегивался, потом боролся с желанием закрыть глаза, но автомобиль на удивление прытко спрыгнул с бордюра и тут же влился в стремительный дорожный поток. Встречный ветер сдул с лобового стекла сухую листву, свет фонарей расчертил темноту салона яркими белыми прямоугольниками, и он немного расслабился и даже нашел в себе силы разжать стиснутые на ручке двери пальцы.

Спустя два светофора скребущие по сердцу скрипки Айги сменились клавишными аккордами – и понеслось. Зал был не то, что…