Страница 24 из 25
Смогу расслышать – на тот случай, если меня снова забросит в пояс Койпера, а такое, похоже, произойдет со мной еще много-много раз.
Впервые перед сном я не перечитываю «Полную энциклопедию насекомых и паукообразных», а встаю на стул и дотягиваюсь до верхней полки, куда мама поставила все те книжки, которые мне дарили дальние родственники, не подозревающие о том, что я вообще не читаю художественных книг. А. С. Пушкин. «Руслан и Людмила». Эту книгу мне кто-то подарил на прошлый Новый год. Скучные плоские яркие картинки и бессмысленный набор слов в столбик. Я тогда ее открыла только раз, чтобы навсегда от себя отодвинуть. Куда ей до фильмов Би-би-си или энциклопедии насекомых.
Теперь я открываю эту книгу снова и начинаю читать. Очень медленно. Непривычно медленно. Осторожно. С опаской. А вдруг там все та же глупая бессмыслица?
У лукоморья дуб зеленый. Златая цепь на дубе том. И днем и ночью кот ученый. Все ходит по цепи кругом. Идет направо – песнь заводит. Налево – сказку говорит…
Я поднимаю глаза от страницы и вижу дуб. Он совсем не такой, как на картинке в книжке, или настоящие дубы, которые я видела в парке, – он такой, каким его могу представить только я. Крона у него – ярчайшая раскидистая зеленоватая туманность на сотни световых лет, которую я увижу в самый мощный телескоп, когда вырасту и стану ученым-астрономом. Внутри туманности серебряными желудями сияют молодые голубые звезды, а бело-золотистые, вроде нашего Солнца, цепью спускаются вокруг столпа космической пыли. И по этой цепи вальяжно ходит взад-вперед пушистая бабушкина кошка, которая где-то там, далеко-далеко, за всеми бескрайними сверхскоплениями галактик, развлекает нездешними сказками моего дедушку, а я тут слышу лишь эхо. Прямо сейчас. В этих строчках.
Елена Здорик
Счастье
Слова, как всякая живая субстанция, имеют температуру. Бывают слова холодные, от них ежишься, как от промозглого ноябрьского ветра. Мне нравятся теплые слова. Одно из самых теплых – «печка».
Я видела немало разных печей. Это были большие и маленькие, аккуратные и не слишком печи-труженицы, ежедневно кормившие и согревавшие целые семьи, и даже голландские круглые, интеллигентные, как барыньки, предназначенные только для обогрева и считавшие ниже своего достоинства опускаться до такого обыденного дела, как приготовление пищи.
Самая памятная печка находилась в крохотной квартирке моей бабушки Прасковьи. Все ее жилище состояло из комнаты и кухни, четверть которой занимала печка, кирпичная, сверху мазанная глиной с добавлением кизяков, и уж поверх глиняной шубки побеленная голубоватой известкой. Иногда бабушка приглашала печника – глухонемого старичка, который обивал печку листовым железом. После этого печь стояла как девушка – белоногая, в красивом серебристом платье до колен.
Но не так все просто обстояло с обивкой. Дело это хлопотное, не каждый год оно претворялось в жизнь, и результат работы печника должен был продержаться несколько лет. Начиналось с того, что бабушка говорила:
– Надо бы печку подновить. Схожу к Ивану, спрошу, когда он сможет.
Папа покупал листовое железо. Он надевал грубые рабочие рукавицы, заносил листы в коридор.
Через несколько дней бабушка надевает платье «на выход» – штапельное, любимого темно-зеленого цвета, поверх – жакет, повязывает ситцевый платочек – белый в крапинку, сверху накидывает другой, нарядный. Как всегда, когда она идет по делам, сумку с собой не берет – в карман кладет носовой платок и небольшой кошелечек с мелочью на автобус.
– Ну, я ушла, – говорит она мне.
Всегда так говорит: «ушла» вместо «ухожу». Я уже привыкла. Мне очень не хочется оставаться одной. Конечно, со мной кот Васька, но с бабушкой веселее.
– А ты недолго? – канючу я.
– О-хо-хо, – улыбается бабушка и передразнивает меня: – «недолго!» Подумала бы своей головой! Ехать на автобусе, пешком идти, и обратно так же.
Она так и говорит: «своей головой», но на этот раз я ее не переучиваю.
– Ну, ладно, – соглашаюсь я. – Но все-таки постарайся недолго.
Я смотрю в кухонное окно на ее невысокую фигурку на обочине дороги до тех пор, пока она не скрывается из виду.
Время без бабушки тянется неимоверно долго. Я прилипаю носом к оконному стеклу, встречаю глазами каждый прибывающий на остановку автобус, а бабушки так и нет. Скоро мама с работы придет, а бабушка исчезла бесследно. Может быть, что-то случилось?
Наконец я вижу ее, спешащую по направлению к дому.
– Ну, что? – спрашиваю я. – Договорилась?
– Договорилась, – вздыхает бабушка.
– А чего так вздыхаешь? – прицепляюсь я репьем.
Мне кажется, так не вздыхают люди, у которых все получилось как надо. Так и есть.
– Запил Иван опять, – хмуро говорит бабушка.
– А прийти обещал? – не отстаю я.
– Что ты пристала, як банный лист до задницы? – сердится бабушка.
Когда она сердится, всегда часть слов говорит по-украински.
Я смолкаю. Бабушка острым ножом откалывает от полена тонкие лучинки.
– Холодно как в хате. Осень, – бормочет она тихо. – Надо подтоплять уже на ночь.
Я знаю, что надо не так говорить. Что это еще за «подтоплять»? Протапливать – другое дело. В другой день я бы сказала ей, как надо правильно, и мы бы вместе посмеялись. Но сегодня бабушка и так расстроенная.
У меня в голове зреет новый вопрос, и, пока он зреет, я поглядываю на бабушку. Она уже уложила в печку щепки, сверху – поленья, чиркнула спичкой. Скомканная газета сразу занялась оранжевым пламенем. Оно со всех сторон обхватило тонкие лучинки, и те затрещали.
– Бабушка, а почему ты всегда этого пьяницу просишь печку обивать? Сама же говорила: есть другой печник.
Бабушка смотрит на меня взглядом, не сулящим ничего доброго. Но я продолжаю гнуть свое:
– И берет дешевле. Ты ж сама мне говорила!
– Э-э-э, – разочарованно смотрит на меня бабушка. – Так что ж, что говорила! Другой мэни не нужон. (Она всегда так говорит: «мэни», что значит «мне», и «не нужо́н», с ударением на «о».) Иван – мастер!
– Так и тот мастер! И берет дешевле!
– Мастер-ломастер, – злится бабушка. – Сказала я тебе: Иван мастер!
– Но ведь пьет! – не сдаюсь я и продолжаю допрос: – Сколько ты его ждать будешь? Что он обещал?
– Как проспится – придет и сделает, – говорит бабушка.
– Хм, – недоверчиво хмыкаю я, – если он неделю будет пить, то ты неделю будешь сидеть и его поджидать?
– Буду поджидать.
Печник материализовался через пару дней. Он возник внезапно, чуть слышно хлопнув калиткой и, кое-как справившись с щеколдой, безмолвно застыл у порога, комкая в руках кепчонку. Я с любопытством уставилась на него. Это был тщедушный старичок в пропыленном пиджаке и истрепанных армейских штанах.
Дверь за ним распахнулась. Бабушка привычно метнулась к ней – закрыть – еще никому из гостей не удавалось закрыть ее за собой.
– О-о-о, раззявил все нараспашку, – беззлобно ворчит она.
Многолетняя сноровка ее не подводит: нажатие на отполированную металлическую «педальку» щеколды, решительный, но плавный рывок к себе – и вот уже по ту сторону двери защелка цепляется за нужную бороздку и дверь плотно закрывается.
– Здравствуй, Иван! – приветствует гостя бабушка.
Печник кивает, мычит что-то неразборчивое, бегло осматривает крошечную квартирку, останавливает цепкий взгляд на печке.
Я смотрю на него из комнаты как на диковину заморскую. От бабушки я знаю, что Иван – глухонемой. Интересно, как бабушка будет с ним разговаривать, ведь он ничего не слышит, а бабушка не умеет писать. Она рассказывала мне, что грамотные пишут ему то, что хотят сказать, в записках.
– Бабушка, – зову я, – и когда она подходит, тихо спрашиваю: А как он тебя поймет?
– Ой, какая настырная девчонка! В пятом классе, а все как маленькая! Он по губам понимает! – сердится бабушка и выходит в кухню, где с рулеткой обхаживает печку Иван.
– Заодно дымоход почистишь, Иван? – спрашивает бабушка.