Страница 22 из 25
Мама с папой решили: пока для меня не нашлось другой подходящей одаренной группы, я пять дней в неделю хожу к бабушке. «Едва ее уломал», – сказал папа маме. Это значит – еле уговорил. Переносное значение.
Моя бабушка – не такая, как у других детей. Она нечасто приходит к нам в гости и совсем редко приглашает к себе. Не печет пирожков, не вяжет шарфов. Сидит не во дворе на скамейке, а дома, за компьютером. Папа говорит, что она занимается сайтами по медицине. Моя бабушка раньше была врачом. Хирургом. Самым настоящим. Резала скальпелем людей, чтобы их вылечить. Такое не каждый может. И разговор у нее очень короткий. «Давай условимся, Ломоносов, – говорит она, наклоняясь ко мне. – Если ты будешь меня слушаться, мы отлично поладим. Ты можешь брать любые книги и смотреть фильмы по дивиди, сколько душе угодно. Но если я сказала «идем обедать» – значит, мы идем обедать. И если я сказала «идем гулять» – значит, идем гулять. Заупрямишься – у тебя будет три дня на исправление. Не исправишься – будешь показывать свой характер где-нибудь в другом месте. Хорошо?» Короткие (совсем как у мальчика!) волосы: уголь и иней. Твердое прямоугольное лицо. Очки – как и глаза – отсвечивают голубым арктическим льдом. «Не хорошо», – хочется сказать мне, но я только молча киваю. «Вот и славно», – говорит бабушка. «Не славно», – хочу возразить я – и молчу.
Но, кажется, мы и впрямь поладим. Я люблю заниматься своими делами: читать, рисовать в альбоме или смотреть документальные фильмы Би-би-си, и чтобы меня никто не трогал. Бабушка любит то же самое, только вместо рисования у нее – сидение за компьютером. Дома у бабушки книг – как звезд на ночном небе. Могучие, будто ракеты-носители, шкафы поднимаются в полумрак высоченных потолков. Это неправда, что у меня нет образного мышления: я представляю, как книжные шкафы-носители с ревом включают двигатели и выводят большущую бабушкину квартиру на орбиту Земли. Выглядываешь в окно – а там глянцево-голубой, в молочной пенке облаков, бок нашей планеты. Окна у бабушки сплошь заставлены комнатными растениями. Я тоже хочу, чтобы у меня дома были свои растения, и прошу бабушку подарить мне какое-нибудь. Она спрашивает: «А слабо вырастить из черенка?», и теперь я каждое утро проверяю, чтобы в стаканах у листа сенполии и веточки фикуса Бенджамина было достаточно воды, и жду, когда появятся корни. В шкафах, помимо книг, есть вещи, которые изображают людей, животных и даже машины, но это не игрушки, а статуэтки. Их нельзя трогать, и потому они интересны. Еще есть пианино, которое бабушка никогда не открывает, а на нем стоят фотографии: мой папа, больше похожий на мальчика, мой дедушка, которого я никогда не видела (острое тонкое лицо в острой тонкой рамке, очки, солнечные волосы), похожий на моего папу, – и большая пушистая кошка на подоконнике. Я спрашиваю бабушку, где теперь эта кошка, и получаю ответ: «На том свете». – «На каком – на том?» – «Там же, где твой дед. Иди почитай что-нибудь, я работаю». Про дедушку я знаю, что он тоже был хирургом, как бабушка, и что его давно нет. «Он слишком много себя отдавал пациентам, чрезмерно много», – сказала бабушка как-то раз. Я понимаю, что бабушка сердится на дедушку за то, что тот не с ней, а «на том свете». Правда, у дедушки там есть кошка, так что ему не очень скучно. А у бабушки есть я.
«С тобой не соскучишься, Ломоносов, – говорит бабушка, когда я на прогулке рассказываю ей о том, что есть бактерии, которые живут в вулканах (правда, подводных), а там ужасно горячо. – Только разговариваешь ты, как платежный терминал. Надо что-то с этим делать». Я уже поняла, что если бабушка решает что-то делать, то сопротивляться бесполезно. Когда я не хочу идти обедать, потому что читаю книгу про ископаемых животных (невероятно интересно!), бабушка говорит: «Хорошо, сегодня ты не будешь обедать. Сиди голодная и помни: у тебя есть три дня, чтобы исправиться. Если за это время не надумаешь приходить на обед, когда тебя зовут, – будешь отказываться от обеда где-нибудь в другом месте, а не у меня». Через час я прошу есть, но бабушка непреклонна. Голодной мне сидеть не нравится, поэтому я исправляюсь уже на следующий день. С прогулкой точно так же: когда я отказываюсь идти гулять, бабушка просто уходит одна. Оставляет меня дома. И говорит вместо «до свидания»: «Возьми энциклопедию и прочитай, что такое гиподинамия». Я прочитываю, и назавтра бегу по лестнице впереди бабушки.
В шкафах-ракетоносителях есть книги, наверное, обо всех науках мира. Больше всего книг по медицине. Они очень трудно читаются, эти книги: на десять слов только одно понятное. После такого чтения кажется, что в голову запихали мокрое и тяжелое махровое полотенце, но я не сдаюсь. Еще там много непонятных и жутких картинок, которые называются, например, так: «трепанация черепа». Бабушка заглядывает в книгу через мое плечо и говорит: «Знаешь, Ломоносов, по-моему, такое тебе пока не по зубам». Я нехотя соглашаюсь. В голове гудит от загадочных терминов: «пункция», «абазия», «тахикардия пароксизмальная». Я смотрю значение этих слов в энциклопедии, но все равно мало что понимаю, и, окончательно сдавшись, иду смотреть фильм про исследование Плутона. Человеческое тело такое же сложное, как космос, и надо быть очень-очень умным, чтобы знать, где и как его разрезать скальпелем, чтобы вылечить.
Еще в шкафах очень много художественных книг. Их я открываю только затем, чтобы убедиться, что там нет ничего интересного (то есть научного), и больше уже не притрагиваюсь к ним. Даже к книгам с картинками, которые, как говорит бабушка, когда-то были папины. Скучно, скучно. Среди бабушкиных художественных книг есть такая особая разновидность, которая называется «стихи». Это самая бессмысленная вещь на свете. Еще более глупая, чем дурацкая история про стрекозу и муравья. Слова составлены в строчки-столбики и все вместе почти ничего не обозначают. Кружевом, камень, будь. И паутиной стань. Неба пустую грудь. Тонкой иглою рань. Камень не может стать ни паутиной, ни кружевом, потому что камень – это камень. Он может стать песком. А небо нельзя ранить, потому что там только газ, капли воды и кристаллы льда. Чуть повыше написано: «Я ненавижу свет однообразных звезд». Я захлопываю книгу и читаю имя на обложке: Осип Мандельштам. Дурак ты, Осип. Звезды не однообразные, у них много невероятно интересных разновидностей: красные гиганты, белые карлики, коричневые карлики, сверхновые, нейтронные звезды… И ненавидеть их – очень глупо.
Только в одном мы с бабушкой не можем договориться: она очень любит стихи. Я не понимаю, как человек с такой полезной профессией может любить такую бесполезную ерунду. Бабушка часто включает радио, где стихи читают – ужас! – вслух. С подвываниями. Это называется «читать с выражением». Я тогда беру книгу и ухожу в дальнюю комнату, чтобы не слышать. «Стихи – одна большая глупость», – говорю я за обедом. «Эх, Ломоносов, ты просто еще не доросла до того, чтобы понимать поэзию. Хотя какой ты Ломоносов – он, между прочим, стихи писал». – «Что – правда? – не верю я. – Ученый писал стихи?» – «Пойдем, сама убедишься», – бабушка идет к шкафу, достает книгу, показывает. Михаил Ломоносов. Оды. Стихотворения. Открываю книгу и читаю первое, что попадается на глаза. Я знак бессмертия себе воздвигнул. Превыше пирамид и крепче меди. Что бурный аквилон сотреть не может. Ни множество веков, ни едка древность. Не вовсе я умру, но смерть оставит. Велику часть мою, как жизнь скончаю.
Это немного понятнее, чем про небо с пустой грудью. Совсем-совсем немного. Вот просто на чуть-чуть. «Что такое аквилон?» – спрашиваю я. «Древние римляне так называли сильный северный ветер». – «А что такое знак бессмертия?» – «Это могут быть самые разные вещи. У Ломоносова – его научные открытия. И его стихи. Человека давно нет, а книга его стихов есть».
Над всем этим я очень долго думаю. Получается, знаменитый ученый может писать стихи. Самую бесполезную вещь на свете. Как я смогу стать ученым, если не понимаю, для чего нужны стихи?