Страница 19 из 25
Я прислушивалась к своим ощущениям, знала, сделала нечто очень нехорошее. Дети, тем более девочки, не пьют вино, им не положено. Это напиток взрослых мужчин. И мне казалось, что я взрослею прямо здесь, в погребе, расту, вот-вот до потолка достану.
– Ти чого там? Заснула чи що? – крикнула бабушка в отверстую темную пасть. Мне она виделась персонажем театра теней на ослепительной простыне света.
– Иду! – и я понесла драгоценную кружку наверх, держа ее, как кубок, обеими руками.
Опыт тайного винопития не пробудил тяги к спиртному. Это было как посвящение, прикосновение к сакральному, к миру взрослых.
Запах вина въелся в стены. Но стал затхлым, мертвым. Отжил свое, распался на фрагменты.
В последние годы бабушка ставила все меньше и меньше вина. Бабушка, почему так мало? Неурожай? Отмахивалась. Геть, зіллечко! Неврожай! Уходит вино, уходит в землю. Силы уже не те, а оно, как кровь. С годами кровь выдыхается, вино уходит.
Дедушка пропадал в санаториях, на курортном лечении. Крым, Ялта. Санаторные групповые снимки. Ботанический сад, морской прибой, белые корпуса за спинами отдыхающих. Пил кислородные коктейли, дышал соленым воздухом. Поправлял здоровье, поддерживал легкие. И как-то вернулся из поездки с мечтой – купить домик на берегу моря. Маленькую беленую хатку, чтобы слушать прибой и читать книги.
Бабушка вслух не возражала, но про себя считала планы глупостью, пустой фантазией. А насущное оно – вот. Одно уже бегает в коротких штанишках, другое агукает в пеленках. Два сына, крепких фигурами, как два ранних огурца. Низкорослые, кряжистые. Вот только у младшего глаза мягкие, волосы светлые – в отца.
Временная хатка-мазанка стала тесна. Пора было дом строить, наследство сыновьям оставлять. Родовое гнездо, куда они приведут невест, где они заведут детей. Строили своими руками. Деду пришлось таскать на хребте мешки, мешать раствор. Долго строили. Осколок в легком сдвинулся с насиженного места. Закупорка легочной артерии. Он умер мгновенно, упав лицом в раствор, который размешивал. В цинковом корыте остался посмертный слепок его лица. Бабушка достраивала дом одна, одна растила сыновей в холодных, пустых комнатах.
Старший сын еще помнил, что пока отец был жив, мама была другой. Мягче, покладистей. А когда его не стало, обернулась мегерой, вечно раздраженной, злой. Сыновей муштровала, била отцовским военным ремнем, на горох голыми коленками ставила, боялась, что растут безотцовщиной да так и вырастут нелюдями, с плохой компанией свяжутся. Выросли людьми. Завели семьи, детей. Раз в год приезжали к матери. Внуков ей привозили, «на молоко».
Дом так и остался полупустым. В огромных парадных комнатах, спроектированных дедом, стояли одинокие кровати и шкафы. Зимний сад на террасе так и не состоялся. Бабушка в самом доме и не жила, перебралась в пристройку во дворе, возле летней кухни. Мол, дом не протопить зимой, а здесь одной печки хватает.
– Бабушка, почему? – спрашивала я ее, обводя взглядом пустые стены дома. Вид у него всегда был нежилой.
Она молчала. Отнекивалась:
– Чому та чому? Все тобi розкажи.
Но однажды я поняла. Муж был для нее всем. Огромной, немыслимой удачей. Она была лучше всех, раз получила его. Самой умной, самой красивой. С ним все и ушло. Как вино в землю.
Завтра придут покупатели. Надо открыть окна в доме, проветрить, смыть слой пыли с пола, кое-где смахнуть паутину. Разобрать старый скрипучий шкаф и не забыть, что одна дверца у него отваливается, может больно ушибить, если не поберечься. В шкафу запах нафталина плотно переплелся с отрезами ткани на платье, на пальтишко. Наверняка они отсырели, заплесневели. Ни у кого не поднялась рука их выбросить.
Брякаю мокрую тряпку на пол, а сама вспоминаю, как у стен стояли тазы с вареньем, накрытые марлей. Клубничный дух разносился по дому, пенка собиралась у эмалированного края, ее разрешалось собрать деревянной ложкой. Пенка застывала на ложке, как пузырчатая карамель, сладкая, тягучая. Или ломтики айвы в прозрачном сиропе, крохотные полумесяцы, упавшие из райских садов прямо в рот, – самое любимое лакомство.
Хорошо ведь, если в доме будет жить большая семья. Комнаты меблируют, они вспомнят детский гомон. Снова будут игры на крашеном полу, взойдут к потолку башни и города, игрушечные машины побегут по доскам-автострадам.
Пытаюсь открыть окно, шпингалеты залиты краской, не поддаются. Скребу ножом, подцепляю снизу, раз, – тонкое стекло опасно дребезжит. Пергаментный запах роз, старых опавших листьев врывается в комнаты.
А может быть, дома тоже имеют свой век, и тянется он, как и век людской, в один конец. Что, если этот дом уже взрослый и не хочет возвращаться в детство? Что, если ему пора зажить иной жизнью? Гостиница, постояльцы, разгульные встречи за большим столом, вино в стеклянном графине с пробкой-лебедушкой, каждый день новые лица…
И пока свежий ветер гуляет по комнатам, иду на виноградник. Волнуюсь, что там и как. Есть человек, который за ним смотрит. Но ведь за деньги – для него добро не свое, не нажитое.
Лозы поднялись от земли, оплели проволочные струны, натянутые между бетонных столбов. Вдаль вытянулись парадные зеленые коридоры.
Все имеет свою цену, и все должно приносить пользу. Это я усвоила с детства. Дедушкин виноградник – с виду роскошь, а кормил семью в тяжелые времена. И разве он не заслужил право жить, право на то, чтобы его касались только любящие, заботливые руки?
И если вино уходит в землю, то возвращается из той же влажной преисподней ввысь по корням. Распрямляя пушистые листья, наполняя грозди терпким соком, оно набирает сладость и стойкость, чтобы вновь пениться алой рекой, говорить на своем языке, веселить грустных и оживлять павших.
II. Одобрено бабушкой
Александр Цыпкин
Сатирическая драма о любви и деньгах или о любви к деньгам
Не думал, что когда-нибудь сознаюсь в этом детском грехе. Сюжет простой: я дал в долг бабушке, и дьявол чуть не купил мою душу за двенадцать рублей.
Но по порядку.
Было мне одиннадцать лет, все шло хорошо, из денег я предпочитал красные десятки, хотя давали мне в школу максимум желтоватые рубли. Копейки и вовсе за деньги мною не воспринимались. Но лишь до тех пор, пока я не получил в подарок копилку. Опустив в борова первую монету, я сразу же лишился рассудка. Откуда-то взялась патологическая жадность и развился слух. Тратить деньги я перестал в принципе, а звон выпавшего из кармана чужого медяка слышал за несколько километров. Мне до дрожи в пятках хотелось поскорее наполнить свиноподобный сундучок и посчитать сокровища. Я даже начал взвешивать копилку на безмене, чем немало озадачил родителей, которые не понимали, как можно перевести силу тяжести в деньги. Незадолго до окончательного заполнения фарфоровый сейф переехал ко мне в кровать. Я засыпал и просыпался с ним в обнимку, так как боялся, что чудовища, которые не живут под кроватью уже пару лет как, вернутся и украдут накопленное.
Наконец наступил «день М». Я торжественно расколотил ларец, растекся между монетами, облобызал каждую, пересчитал их несколько раз, разложил по номиналу и достиг нирваны. Ненадолго вернувшись в реальный мир, я задумался: как же все это поменять на бумажные деньги? Малолетнему скряге пришлось обратиться к бабушке, которая умилилась и согласилась помочь. Следующим вечером она сообщила, что произвела обмен, но попросила эти деньги на пару дней в долг. Я был горд – профинансировал практически главу семьи! Проценты брать не стал. Еще через день бабушка попала в больницу, о чем я узнал из случайно услышанного разговора родителей.
Я, как мне кажется, не самый плохой человек и уж точно был хорошим ребенком. Близкие меня любили, и я их любил, заботился о них, рисовал им открытки, читал с табуретки стихи, писал про семью в стенгазете, гордился ею, ценил. Но в тот момент, когда я услышал о бабушкином несчастье, темная сторона силы сдула все ростки добродетели с поверхности моей души.