Сыны грома

Отцу Эгфриту, насколько я мог судить, движение «Змея» не причиняло страданий. Возможно, это объяснялось тем, что Глум мечом раскроил ему череп, после чего маленький монах умудрился выжить. Более того, он по доброй воле поднялся на корабль, битком набитый язычниками, – вероятно, причиной такой храбрости было опять-таки ранение в голову. Священник всюду совал свой нос, как куница, и все же вызывал у меня своеобразное восхищение, ведь он знал: любой из нас сможет раздавить его, как вошь, если он чем-то нас разозлит, или просто от скуки. Верно, хвастая тем, что его бог превращал воду в вино, раб Христа надеялся точно так же превратить «Змея» в христианский корабль. Хотя, по мне, делать из викингов христиан – все равно что превращать вино в мочу. Может, он даже намеревался переименовать наше судно в «Святой Дух», «Иерусалим», «Волосатое левое яйцо Иисуса» или кто знает что еще? Глуп он был, Эгфрит.

Холодный бриз разогнал дневной жар, и золотой диск солнца скатился на запад, но «Фьорд-Эльк» все не показывался вдали. Йормунганд на носу «Змея» мягко кивал, вперив в море поблекшие красные глаза и неустанно ища ими корабль-брата. Я почти верил, что оскаленная пасть чудища торжествующе зарычит, завидев «Фьорд-Эльк».

– Сдается мне, этот ползучий кусок свиного дерьма взял курс восточнее нашего, – сказал Улаф, окуная кружку в бочонок с дождевой водою и шумно отхлебывая.

Кнут, стоявший рядом с ним, схватил румпель[8] так привычно, как если бы это была рука его жены. Сигурд стоял позади них на возвышении боевой площадки и смотрел вдаль. Солнце, готовясь нырнуть за край земли, омывало золотом его длинные светлые волосы.

– По-твоему, Эльдред настолько хитер? – спросил Кнут, кашлянув и сплюнув сгусток мокроты за борт «Змея».

Улаф пожал плечами.

– Полагаю, – произнес Сигурд, – он достаточно разумен, чтобы не идти посреди открытого моря, как мы, а пересечь его у края и двигаться на юг вдоль берега. Потом он войдет в устье Секваны[9], большой реки, что вгрызается в сердце Франкии.

Улаф недоверчиво приподнял кустистую бровь, а мне подумалось, что Сигурд прав. Олдермен Эльдред – христианин, и франкийские корабли, охранявшие побережье, могли оказаться менее враждебны к нему, чем к нам, язычникам. Зато открытая вода была для него опаснее, чем для нас: погода стояла прекрасная, однако любая перемена ветра или неустранимая течь заставила бы англичанина пожалеть о том, что он удалился от берега. Ведь Эльдред не знал «Фьорд-Эльк».

На волосатом лице Улафа, точно собака на куче соломы, угнездилось насмешливое выражение.

– Стало быть, этот засранец присосался к берегу, как к титьке своей матери, и потому мы даже запаха его не чуем?

Сигурд сжал рот и почесал золотистую бороду, но ничего не ответил. Он поднял голову, определяя направление ветра, трепавшего квадратный парус и заставлявшего плясать толстые канаты, затем посмотрел, как бегут волны, и перевел взгляд на солнце. Оно уже опустилось и четко обозначило запад. Полные губы Сигурда изогнулись, как у волка, который собирается обнажить клыки. Если он прав: Эльдред пересек море в узком месте и оказался севернее нас, у франкийского побережья, – то, когда и мы приблизимся к земле, нам останется лишь бросить якорь там, откуда видно устье реки. И ждать.

С наступлением сумерек показался берег. Франкия. В ту пору я ничего о ней не знал, но само слово казалось мне тяжелым. Оно означало силу и – по крайней мере, для языческих ушей – опасность. Оно несло в себе звон заостренной стали, ненависть вражеских воинов и алчность новой ненасытной веры – веры в Белого Христа. Ведь королем франков был Карл, властелин христианского мира. Его величали императором, как римских правителей, чьи земли были безграничны, будто небо. Карла называли славнейшим полководцем в целом свете, хотя он поклонялся богу, которого прибили к кресту гвоздями.

– Чувствуете благоухание? – проговорил отец Эгфрит. Он стоял на носу «Змея», стараясь не касаться деревянной головы Йормунганда, видимо, из опасения, что чудовище любит полакомиться христианами. – Так пахнет благочестие! – возгласил он, жадно втягивая носом воздух и блаженно морща свою кунью морду. Побережье виднелось все отчетливее: ровную зеленую полосу разрывала серая скала. – Франки – богобоязненный народ, их король – светоч во тьме. Он – очистительный огонь, спасающий людей от зла. Маяк, чье мощное раздуваемое ветром пламя помогает кораблям не разбиться о камни. – Очевидно, это сравнение очень нравилось монаху. – Если нам посчастливится, мы встретим великого короля. Бог любит его, и он, говорят, щедр и милосерден, поэтому может статься, что и ты, Ворон, омоешь свою черную душу. Всесильный Христос соскребет с нее грех, как жир с телячьей шкуры. Схватит Сатану за кривую ногу и вытащит из твоего кровавого глаза.

Монах усмехнулся, и я подумал, не размазать ли мне его усмешку заодно с головой, но вместо этого ответил ему улыбкой. Хоть Эгфрит и считал меня порождением нечистой силы, никчемным, как улиточья слизь, в нем было что-то, что начинало мне нравиться. Или нет. Скорее, этот человечек меня забавлял.

– Твоему богу потребуются сильные ручищи, монах, если он хочет повытаскивать из нас чертей, – сказал я, указав на своих товарищей-викингов. – Может, дьявол прячется под мышкой у Брама или залез поглубже в задницу к Свейну.

– У греха нет убежища, юноша, – наставительно произнес Эгфрит. В этот миг «Змей» подпрыгнул на своенравной волне. Священник пошатнулся, но все же каким-то образом сумел удержаться на ногах, не касаясь Йормунганда. – Грех искупается смертью, но Господь через сына Своего Иисуса Христа даровал нам вечную жизнь!

– Ворон, о чем скрипит этот человечишка? – спросил Свейн Рыжий, поворачиваясь ко мне и склоняя набок тяжелую голову.

Он драл густые огненные волосы новым костяным гребнем, как видно, позабыв, что у старого от такой работы поломались зубцы. Я никого не встречал выше и мощнее Свейна. Он был грозным воином, не любившим лишних слов, и сейчас смотрел на отца Эгфрита, как охотничий пес, закаленный в бою, смотрит на игривого щенка. Я ответил по-норвежски:

– Говорит, его бог хочет поискать Сатану у тебя в заднице. Я сказал, что тебе это придется по нраву.

Все викинги засмеялись, однако сам Свейн нахмурился, сведя рыжие брови над грушевидным носом.

– Мне не жаль того, что выходит из моей задницы, ни для монаха, ни для его бога. Так и передай, – огрызнулся великан. Под новый взрыв хохота он взял себя за правую ягодицу и пернул так, что даже Ран на дне морском должна была слышать. – На тебе, раб Христов. Бери, пока теплое.

Улыбка еще не сошла с моего лица, когда я поймал взгляд Кинетрит. Стиснув зубы, я обругал себя бревном. Зеленые, как плющ, глаза англичанки были холодны и тяжелы, словно в моих она увидела отражение ужасов, разорвавших на части ее жизнь. Эти воспоминания опалили ей душу, как огонь опаляет шелк. Ее лицо, бледное и осунувшееся от морской болезни, все равно было прекрасно. Она медленно смежила и раскрыла веки, как будто искала свободы в небытии, а потом отвернулась и стала смотреть на далекий берег, к которому, скользя, приближался «Змей». В день сражения с валлийцами эта дева, тонкая, как молодая березка, почти что вынесла меня с поля брани, когда я слишком ослаб, чтобы нести себя сам. Вдвоем мы укрылись в дупле дуба. Она зашила рану на моем плече, кормила меня ягодами и стерегла от врагов. Но отец ее предал нас, и теперь, готовясь ступить на франкийский берег, Кинетрит, конечно, знала, что Эльдреду грозит скорая встреча с нами и что для этой встречи мы приготовили холодную острую сталь. Любой мужчина на борту нашего судна, не считая, пожалуй, отца Эгфрита, был в бою искуснее меня, поэтому честь убить английского червя вряд ли могла достаться мне. И все же я мечтал сразить его своим мечом, ведь он предал моего ярла и причинил боль Кинетрит, а сам я (и это главней всего) был молод и тщеславен. «Возможно, когда олдермен будет мертв, – думалось мне, – Кинетрит обретет покой. А возможно, она меня возненавидит».

8

Румпель – рычаг для поворачивания руля.

9

Секвана – древнее название реки Сены.