Страница 10 из 15
Выдающееся достоинство “курса” г-на Богданова и состоит в том, что автор последовательно держится исторического материализма» [63].
Кажется, странно, что «ученые профессора плохо понимали политическую экономию». Книги были доступны, они бывали в Европе, общались с авторитетными учеными. Почему же они не могли понять «ясное и точное определение политической экономии»? «Держаться исторического материализма» – недостаточно для внятного объяснения «содержание науки». Более того, если рядом выложить «ясные и точные определения политической экономии» трех главных авторитетов – К. Маркса, Ф. Энгельса и В.И. Ленина, – их определения окажутся противоречивыми. Причем противоречивыми у каждого и в текстах трех авторов.
Поэтому после упорного штудирования и написав десять тетрадей конспектов и выписок из книг Маркса и его предшественников («Философские тетради») Ленин признал: «Нельзя вполне понять “Капитала” Маркса и особенно его первой главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса полвека спустя!!».
Ф. Энгельс в своем объяснении в трактате «Политическая экономия. Предмет и метод» дает свое «ясное и точное определение политической экономии»: «Кто пожелал бы подвести под одни и те же законы политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной Англии, – тот, очевидно, не дал бы ничего, кроме самых банальных общих мест. Таким образом, политическая экономия по своему существу – историческая наука. Она имеет дело с историческим, т. е. постоянно изменяющимся материалом… При этом, однако, само собой разумеется, что законы, имеющие силу для определенных способов производства и форм обмена, имеют также силу для всех исторических периодов, которым общи эти способы производства и формы обмена» [62, с. 151].
Какие законы «имеют силу для всех исторических периодов»? Почему это «само собой разумеется»? Ведь только сказано: «Кто пожелал бы подвести под одни и те же законы политическую экономию Огненной Земли и политическую экономию современной Англии, – тот, очевидно, не дал бы ничего».
Энгельс утверждает, что «политическая экономия по своему существу – историческая наука. Она имеет дело с историческим, т. е. постоянно изменяющимся материалом». А дальше оказывается, что политэкономия «еще только должна быть создана» и «ограничивается почти исключительно генезисом и развитием капиталистического способа». Можно пожалеть русских ученых профессоров, плохо понимавших политическую экономию.
Энгельс объясняет: «Политическая экономия как наука об условиях и формах, при которых происходит производство и обмен в различных человеческих обществах и при которых, соответственно этому, в каждом данном обществе совершается распределение продуктов, – политическая экономия в этом широком смысле еще только должна быть создана. То, что дает нам до сих пор экономическая наука, ограничивается почти исключительно генезисом и развитием капиталистического способа производства: она начинает с критики пережитков феодальных форм производства и обмена, доказывает необходимость их замены капиталистическими формами, развивает затем законы капиталистического способа производства и соответствующих ему форм обмена с положительной стороны, т. е. поскольку они идут на пользу общим целям общества» [62, с. 153–154].
А дальше говорится, что классическая политэкономия – не актуальное изучение хозяйства, а «выражение вечного разума и вечные законы природы»: «Новая наука была для них [тогдашним экономистам] не выражением отношений и потребностей их эпохи, а выражением вечного разума; открытые ею законы производства и обмена были не законами исторически определенной формы экономической деятельности, а вечными законами природы: их выводили из природы человека. Но при внимательном рассмотрении оказывается, что этот человек был просто средним бюргером того времени, находившимся в процессе своего превращения в буржуа, а его природа заключалась в том, что он занимался производством и торговлей на почве тогдашних, исторически определенных отношений» [62, с. 155].
И надо учесть суровое предупреждение Маркса о том, что на каждом этапе развития политэкономии капитализма их авторы искажали реальность хозяйства прежних этапов. Он писал: «Буржуазная политическая экономия лишь тогда подошла к пониманию феодальной, античной, восточной экономики, когда началась самокритика буржуазного общества. В той мере, в какой буржуазная политическая экономия целиком не отождествляет себя на мифологический манер с экономикой минувших времен, ее критика прежних общественных форм, особенно феодализма, с которым ей еще непосредственно приходилось бороться, походила на ту критику, с которой христианство выступало против язычества или протестантизм – против католицизма» [16, с. 39].
Это – предупреждение о том, что над политэкономией довлела идеология. Что же относительно «политической экономии как науки об условиях и формах, при которых происходит производство и обмен в различных человеческих обществах», это противоречит здравому смыслу. Даже общности одного этноса или народа имеют разные представления хозяйства и действуют согласно совершенно разных ценностей и табу. Это мы сегодня наблюдаем в Российской Федерации. А, например, в начале ХХ века в России произошел цивилизационный разрыв крестьян с помещиками и буржуазии.
Европейски образованные помещики и политики исходили из западных представлений о частной собственности (из политэкономии), требования крестьян передела земли выглядели в их глазах преступными и отвратительными посягательствами на чужую собственность. Две части общества существовали в разных системах права и не понимали друг друга, считая право другой стороны «бесправием». На Западе издавна сложилась двойственная структура «право – бесправие», в ее рамках мыслил и культурный слой России начала ХХ века. Но рядом с этим в России была более сложная система: «официальное право – обычное право – бесправие». Обычное право для «западника» казалась или бесправием, или полной нелепицей. Конфликт двух производственных укладов и почти двух миров – крестьянства и помещичьего хозяйства – привел к революции.
К. Леви-Стросс, изучавший контакты Запада с иными культурами, писал «Трудно представить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться образом жизни другой, кроме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого переустройства могут повести лишь к двум результатам: либо дезорганизация и крах одной системы – или оригинальный синтез, который ведет, однако, к возникновению третьей системы, не сводимой к двум другим» [12, с. 335].
Но оригинальный синтез не по силам эпигонам, это делают те, кто знали и понимали и Запад, и культуру собственной страны и своего народа. А те политики, предприниматели и интеллигенты-западники, которые принимали политэкономию как чистое зеркало реального хозяйства, становились банкротами. Монетаризм – не просто течение в политэкономии, это философское учение, ставшее одной из культурных опор современного общества в западноевропейской цивилизации. Когда формировалось это общество, осмыслению сущности денег (монеты) посвятили свои труды почти все крупнейшие философы Европы – от Ньютона до Гоббса, Монтескье и Юма. М. Фуко в своей книге «Слова и вещи», где он пытался начертить тректорию развития культурной основы западной цивилизации, рассматривает монетаризм и понятие денег как одну из ключевых глав этого развития. Европа прошла драматический путь, пока монетаризм смог превратиться в сложный и очень рискованный инструмент практической экономики! Сколько умолчаний, отрицаний и трансформаций претерпело понимание смысла самого слова деньги.
Россию, с ее тысячелетней историей, не пригласили в этот синклит, ее представления о деньгах были иными. Разве бы сказали в России, как европейский философ ХVII века, что «золото и серебро – самая чистая субстанция нашей крови, костный мозг наших сил, самые необходимые инструменты человеческой деятельности и нашего существования»? Почему Гоббс с энтузиазмом воспринял открытие кровообращения Гарвеем? Потому что оно давало ему наглядную и «естественную» метафору: деньги по венозной системе налогов стекаются к сердцу государства-Левиафана. Здесь они получают «жизненное начало» – разрешается их выпуск в обращение, и они по артериальному контуру орошают организм общества. Деньги приобрели смысл одной из важнейших знаковых систем Запада, стали представлять людей, явления, общественные институты. Порожденные в ходе этой эволюции культурные стереотипы появляются и сегодня на Западе на каждом шагу, в самой обыденной обстановке.