Страница 6 из 12
И она сама с собой так продолжала говорить, даже когда руки исчезли из поля ее зрения. Это был спасительный прием, она знала. Много раз она вот так заставляла себя отвлекаться, чтобы не позволить себе чувствовать то, что не хотела чувствовать. И она уже почти вздохнула спокойно, когда этот вопрос опять прозвучал, прозвучал очень требовательно, и она подняла глаза и встретилась с ним взглядом. Он просто присел на корточки с другой стороны стола, чтобы поймать взгляд ее опущенных глаз, и взгляд его черных глаз был пронзительным и глубоким:
– Сеньоре нужна моя помощь?
– Сеньоре ничего не нужно, – сказала она, уже привычно надев на себя маску отстраненности. И, увидев недоверие, какое-то сомнение в его глазах, добавила:
– Спасибо, вы очень любезны. – Она сказала ему это таким же любезным тоном, какого требовала эта фраза. – Мне ничего не нужно…
И про себя подумала по-русски: «Пошел вон, козел! Пошли все вон! И не трогайте меня…»
И она выпила кофе в этом молчаливом ожесточении, и пошла к себе, на свое привычное место, в свою привычную бесчувственность. Но, уходя, она посмотрела в сторону официанта и именно тогда впервые увидела его всего, рассмотрела, что ли.
Он стоял, опираясь о дверной проем, в какой-то красивой и ленивой позе, как стоят обычно очень красивые и знающие себе цену мужчины. Что-то высокомерное и в то же время порочное было в нем, в том, как он стоял, как посмотрел на нее и улыбнулся ей. И эта улыбка была какой-то опасной.
И она подумала вскользь, что он, скорее всего, итальянец, по крайней мере, итальянская кровь в нем точно есть. Она насмотрелась на итальянских мужчин и научилась выделять их среди других.
И лицо его, смуглое, с густыми черными бровями, с крупным ртом, было красиво. И голова, с гладко причесанными волосами, стянутыми на затылке в небольшой густой хвост, была красивой формы. И прядка волос, как бы ненароком выбившаяся из этой гладкости, обрамляла его лицо и была волнующей и сексуальной. Он был красив. И красота эта была ей известна. Весь он был ей как-то понятен, что ли. И она подумала, что он бывший стриптизер. Она подумала об этом как-то вскользь, но уверенно. Как диагноз поставила. И ушла.
Она забыла о нем через секунду, и день ее прошел как обычно, как все дни до этого. Она так же долго сидела и просто смотрела на простирающиеся перед ней долины, и мысли просто текли в ней, протекали через нее, но уже спокойные, отстраненные, как будто мысли эти были о другой женщине.
И она опять вспомнила, как ничего не осталось от них, только картины мужа в мастерской, и она закрыла тогда мастерскую, потому что его мир закончился. А потом, уезжая сюда, она отдала ключ его другу, чтобы он сам занялся выставкой и продажей картин, и она не захотела себе ничего оставить, потому что там, в этих оставшихся картинах – не было ни ее, ни Аленки, и она хотела, чтобы все это уже закончилось.
Прошел тот период боли, и отчаяния, и такого глубокого горя, у которого просто не было дна. Прошло время, когда она могла, бросив все, умчаться с работы и гнать всю дорогу такси до дома, чтобы влететь в гараж и трясущимися руками открывать машину. И все только потому, что вдруг вспомнила, что в тот день он должен был забрать фотографии, и сама мысль, что он их мог забыть в машине, потому что часто забывал в бардачке какие-то вещи, срывала ее с места и гнала через весь город. И была сумасшедшая мысль, что вот она откроет машину, а там целая пачка фотографий, на которых – их общая жизнь, которая уже закончилась, или может быть, там, на заднем сиденье, остался Аленкин заяц, которого она часто брала с собой. Но ничего не было в этой холодной, какой-то промерзшей машине.
И она продала ее. Продала, потому что не хотела, чтобы она была. Потому что не купи они ее, они купили бы квартиру и были бы все живы.
И мама обрадовалась сначала тому, что она продала машину. К этому времени прошли какие-то скрытые от нее дела и иски, и ей дали квартиру, и мама, наивная мама, решила, что вот сейчас ее дочь оживет и, выручив деньги от продажи, увлечется витьем нового гнезда. Мама знала, что Лена всегда любила все оформлять, обживать, создавать уют. И она уже предлагала ей:
– Давай съездим в мебельный…
Или намекала:
– Я рекламу видела – новый магазин открыли, там такие потрясающие шторы, такой необыкновенный выбор…
Но Лена уже тогда приняла решение. Она приняла его давно, еще в больнице. И, продавая машину, знала, на что уйдут эти деньги. На то, чтобы уехать куда-нибудь далеко, чтобы побыть одной. Пожить одной. Чтобы ее все оставили в покое.
И сейчас она была в покое. Эта утренняя боль, которая прорвалась так неожиданно, ушла. Она просто еще больше закрылась, хотя – куда больше? И обедать она пошла в тот самый ресторан. И ужинать. И несколько раз она, уже спокойная и отстраненная, смотрела на официанта. Просто смотрела, как смотрят на часть картины, рассматривая эту часть.
…Она рассматривала его с отстраненным видом, просто как образец, как типаж, а типаж действительно был ярким. То, что он был когда-то стриптизером, она угадала точно. В этом у нее не было сомнения.
Когда-то он был красавчиком – гибким, высоким мальчиком с сильным и волнующим телом. Они, эти мальчики из стриптиза, действительно могли ощущать свои тела, как инструмент, сильный, и волнующий, и подавляющий, потому что рядом с таким потрясающим мужским телом, символизирующим настоящую мужественность, любая женщина начинала чувствовать себя слабой и уязвимой. А им, этим волкам, только этого и нужно было. Чтобы увлечь и раскрутить на деньги.
Потому что все их выступления и эффектные номера были только прелюдией, началом их работы. Основные деньги они получали из зала, от возбужденных женщин, которых они уже завели, в которых уже играла кровь, и возбуждение требовало выхода. И от того, сколько раз мальчик станцует приватный танец или останется наедине, чтобы «сделать даме массаж», – от этого зависели их деньги. А деньги они любили. Это было основной чертой их профессии.
Он был таким же, она была в этом уверена. Просто стал старше. Налился мужской силой. И уже не мог конкурировать с мальчиками. Но – сколько волка ни корми… Ничего нельзя было поделать с его взглядом, профессиональным и цепким. И улыбка – потрясающая, роскошная улыбка, которой он одаривал женщину, попадающую в поле его зрения, – была все той же улыбкой порочного, соблазняющего, уверенного в своей силе и власти мужчины.
Лена с каким-то внутренним удовлетворением несколько раз в течение дня удостоверялась в своих выводах, когда он, завидя нескольких туристок, идущих к ресторану, как-то по-звериному подтягивался, как на охоту собирался. И взгляд его становился смело-наглым, и белозубая улыбка – опасной, и, на ходу угадывая, подбирая язык, на котором с ними нужно говорить, он говорил этим женщинам как-то приглушенно и томно:
– Добрый день. Как дела? Я вас ждал….
Два года назад она опять вплотную столкнулась с ними, когда редактор журнала, в котором она тогда работала, обратилась к ней все с тем же предложением:
– У тебя говорят, был опыт общения со стриптизерами… Давай дадим разворот о наших стриптизерах, современные дамочки любят такие материалы…
И она снова окунулась в этот, уже знакомый ей, мир, разница только в том и была, что никуда ехать не нужно было – своих стрипбаров и стрипклубов появилось достаточно, свое, российское поколение стриптизеров выросло.
И как поразило ее тогда, после нескольких таких посещений известных и неизвестных клубов, что все они, эти стриптизеры, одинаковые.
Она просто поразилась, насколько интернациональны были их замашки: походка, взгляд и тембр голоса. Вот уж точно – у них были свои профессиональные качества, свое профессиональное поведение. И в их приемах раскручивания, выдаивания у женщины чаевых или крупных сумм разницы не было, делали они все это одинаково. И – им в этом нельзя было отказать – красиво, чувственно, артистично.