Убыр: Дилогия

– Видишь что-нибудь?

Папа на секунду перестал жевать, осмотрел ее въявь и в зеркале и бурно закивал, дожевывая.

– И что ты видишь?

– Пэрсик.

– Хоть бы раз, гад, что хорошее сказал.

– Дети уйдут, я тебе все подробно расскажу, – невнятно пробормотал папа, подходя ближе к маме.

Я расслышал, конечно, и заторопил Дильку. Вот нам необходимо такие разговоры слушать. Орлы, блин. Впрочем, они опомнились вроде. Когда мы уже, обцелованные, выходили за дверь, мама вполголоса сказала:

– А очков-то нету – сегодня ты за рулем… И целую коробку линз, как назло, вот только купила. Теперь выбрасывать, что ли?

– Жалеешь? – уточнил папа, ухмыльнувшись.

Мама засмеялась и сказала:

– Зависть – мелкое чувство. Ладно, сегодня перебьюсь как-нибудь, а завтра к окулисту – и новые купим.

Новые линзы покупать не пришлось. Во вторник острота маминого зрения дошла до единицы. То есть до идеального состояния.

Идеальное на этом кончилось.

Первый раз я испугался в среду. Почти без причины.

Возвращался из школы, через лужи и ручьи прыгал, на солнце жмурился, вдруг вижу – возле подъезда папа стоит. А его днем никогда дома не бывает: он не приезжает на обед, не заскакивает за сменной обувью, не прячется от директора. Он, даже если выходной с утра, старается нас куда-нибудь утащить, в парк хотя бы. А если на работу ушел – все, до ночи не жди. И если позвонить по срочному обстоятельству, он вполне душевно разговаривает, но чувствуется, что одним глазом в бумаги, монитор, на аллеи стеллажей или куда там у них положено косит. Весь деловой такой. Папа, наверное, сам это как-то понял и попросил не обижаться. Коли что-то делаешь, говорит, делай хорошо, а хочешь отвлекаться или ловить двух комаров одной рукой – так лучше и не пытайся. Да я и не пытаюсь, и не обижаюсь – понимаю, работа.

А теперь вот папа не просто стоял у подъезда, а с самым бездельным видом. Вернее, не так.

Он тоже то на солнышко щурился – блаженно, но как-то встревоженно, будто прислушивался к далеким окликам, – то начинал топтаться на месте и под ноги смотреть, словно уронил чего. И снова голову задирал. А ведь в небе оброненное не ищут. И стоял папа странно, не спиной к подъезду, как нормальные люди, и не лицом к нему, как дожидающиеся люди, а боком.

Зато подкрадываться легче.

Я подкрался и с рявканьем так говорю:

– Привет, дядя пап! Прогуливаем?

А он не то что не вздрогнул – вообще не отреагировал. Оглох, что ли?

Я уже потише и не очень уверенно его окликнул. Папа голову опустил, подумал, повернулся ко мне и стал внимательно разглядывать. Как незнакомого щенка, например.

Я лихорадочно перебрал свои грехи – пара по алгебре (так я ее исправил сегодня), вызывающее поведение на географии (это брехня вообще), или Юлька-дура опять что-нибудь придумала и наябедничала – она меня преследует, честно. Но папа сказал – с дурацкой равнодушной интонацией, но правильными словами:

– О, сынище! Здорово, сынище.

После запинки поднял руку, быстро мазнул по моей шапке, которую я предусмотрительно натягиваю на подходе к дому, и тут же руку убрал, точно испугавшись.

– Ты пешком, что ли? – поинтересовался я, чтобы не затягивать паузу.

Папа прищурился и неопределенно улыбнулся.

Не получилось паузу убить. Но мы не сдаемся.

– На работе проблемы? – решился деликатно спросить я.

– В головах проблемы, вот здесь, – сухо сказал папа, тронув пальцем темечко, но и от своей головы палец быстро отдернул. Зато продолжил поживее: – На работе нормально, нормально на работе. Надеюсь.

– Здоров, Рустам-абзый[10], – сказал дядя Рома из сорок девятой квартиры.

Он вышел из подъезда – и в этом как раз ничего странного не было. Дядя Рома работает на «Оргсинтезе» по плавающему графику, то есть сегодня явно во вторую или третью смену.

– Я здоров как бы, – сказал папа и пожал протянутую ладонь.

После паузы сказал и пожал. Пауза была крохотной, но я заметил. Дядя Рома тоже.

– Серьезный разговор? – спросил он, кивнул мне сочувственно и сказал: – Привет, Наиль.

Я тоже пожал протянутую руку – ну и плечами пожал. Поди пойми, серьезный это разговор или нет.

Папа посмотрел на меня и точно так же пожал плечами. Дразнится, что ли?

Дядя Рома явно решил разрядить обстановку, не спеша вытащил пачку сигарет и взялся, закуривая, рассказывать про последний выезд на рыбалку с пацанами.

Рассказы у него обычно были бесконечными. Поэтому я решил малость отойти, типа чтобы взрослым не мешать, вежливо постоять минутку рядом и свалить домой.

Не хочет говорить, чего случилось и почему не на работе, – не надо. Чужие тайны или там проблемы в голове мне не очень интересны.

Я так и сделал – отошел, постоял, воспитанно откланялся и потопал к подъезду. Но вдруг остановился, поморгал и оглянулся.

Мне показалось, что папа украдкой выпустил изо рта клуб белого дыма.

Папа как раз в этот момент отвернулся, а от головы дяди Ромы дым отваливался пятилитровыми банками – так что мне, наверное, показалось. Останавливаться, чтобы выяснить точно, было неудобно. Но очень хотелось.

Папа не курит.

Папа никогда не курил.

Папа презирает курящих и почти этого не скрывает.

Папа заставил маму бросить курить.

Вот пусть она его и разоблачает – дыхнуть просит и все такое. У нее это на высоком профессиональном уровне получается – на мне летом натренировалась.

Вечером попрошу, подумал я.

Но не попросил.

Мама, оказывается, тоже была дома. Почему-то. Обычно она прибегает к завершению Дилькиной продленки, да и то не всегда. Тогда мне приходится бегать. А теперь вот прибежала – и готовит что-то на кухне, деловито так и масштабно, будто к празднику какому. Над всеми конфорками вода бурлит, столы заставлены продуктами, тарелками и разделочными досками, и по этому многоугольнику мечется мама с тарелками, ножами и скалками наперевес. И бурчит что-то под нос.

Я решил, что позабыл нечаянно какую-нибудь большую семейную дату. Начал быстренько прогонять дни рождения через оперативную память, но сообразил, что уж в марте точно никогда и ничего мы не отмечали – даже на Восьмое марта всё скромненько обходилось, мы с папой пирог какой-то лепили, вот и все. В этом году уже отлепили свое.

Я на всякий случай очень весело с мамой поздоровался, громко и с улыбкой вполголовы. Думаю, если нормально ответит, про папу спрошу, рыкнет – тогда вообще понятно: поцапались они с папой, вот и мучаются теперь.

Мама нормально мне не ответила. Она вообще не ответила, стучала ножом по капусте в том же темпе автоматической винтовки. И волосы с лица убирать не стала, хотя мешали же явно. Тихо бурчала что-то слабомелодичное: то ли «Кол ща, кол ща куру ем», то ли «Culture, culture to I’m».

Поцапались, значит.

Ну, бывает такое, дела семейные. Обидно, конечно. Вот чего им мирно не живется, а?

Они у меня вообще не скандальные. Ругаются редко и тихо – но если поругались, все, привет. Три дня минимум как в холодильнике живем. Я-то привык, а Дилька очень страдает. То есть все страдают, но плачет только она. Ну и мама тоже – я как-то слышал. И все равно раз в год-два, но ругаются. В основном на нашу тему, кстати, – кто кого должен воспитывать, чего кому разрешать и может ли один родитель делать замечание другому родителю при детях. Нас бы спросили. Мы бы сразу сказали, что нам все равно. Но не спрашивают.

А я на сей раз решил спросить – вернее, сделать вид, что маминого настроения не заметил. Все так же весело и чуть заискивающе поинтересовался, а можно ли чего поесть – например, за пятерку по алгебре. Про пару, которая закрывалась этой пятеркой, я благоразумно умолчал.

Мама не отреагировала. Вообще. Ссыпала капусту в тазик и взялась за зеленую редьку, бормоча – все-таки, кажется, по-татарски, типа qul can quraem, «рука-душа мой курай», – бред какой-то. Я ждал, не убирая оскала. Понимал, что идиотски уже смотрится, пусть даже никто и не смотрит, – но серьезное лицо делать было еще хуже.

10

Абзый – дядя, обычно обращение к старшему, не являющемуся близким родственником.