Страница 11 из 47
Подросток давно уже скрылся за поворотом, но азанчи всё ещё кричал, грозно размахивал тростью:
– Да-да, русский ум взбаламутил и перевернул весь мир! Далеко с русским умом не пойдёшь, ой, не пойдёшь! Который уже год люди беснуются, воду мутят, бедствиям конца и краю нет, страна до сих пор не может, да и, кажется, не хочет успокаиваться! О, Аллах!..
Из дому навстречу Ахметсафе выбежали две юркие фигурки. Это были младшие: братишка Ахметхан и сестричка Бибиджамал. Девочка обняла колени Ахметсафы и с удовольствием зелепетала: «Олы абый[8] плишёл… Мне гостинца плинёс…»
– Куда ушёл Гусман абый? – спросил Ахметсафа.
– Он на войну собилается, – важно ответила Биби, шмыгая носиком. – И Хальфетдин абый тоже в класноалмейцы записывается. Он тоже на войну собилается…
Девочка болтала, не давая брату вставить хоть словечко.
– Да-да, абый, и Хальфи абый тоже на войну готовится. Инэй[9] плачет, не хочет дядю Хальфи на войну отпускать, говолит, не уходи…
Ахметсафа в растерянности посмотрел на Ахметхана. Сообразительный братец быстро объяснил:
– Мы к бабушке Таифе ходили, а там инэй обнимает Хальфи абый и плачет: «Никуда ты не уйдёшь, ни ногой от меня! – не пущу! Что я буду делать без тебя?» Ведь Хальфи абый – хороший человек, всю работу по хозяйству выполняет, поэтому маме не хочется отпускать его, так ведь, абый? А Гусману абый она и слова не сказала насчёт записи в армию. «Сам уже знаешь», – только это и сказала. А бабушки Таифе в то время дома не было, её подруги позвали в гости, в другой конец села…
Всё! Больше на эту тему Ахметсафа не хотел слышать ни слова, тем более при маленькой болтливой сестрёнке. Он чувствовал, что инэй не зря хочет удержать дома Хальфетдина, оставить его не просто как незаменимого работника… Ведь Гусмана она от армии не отговаривала! И что это Гусман абый надумал? Когда успел? А где отец? Всё ещё слушает речи красного комиссара Усманова?
Он поднял сестричку на руки, а Ахметхану сказал: «Дуй сейчас же к Новой мечети, отец там должен быть. Приведи его домой».
И почти шёпотом добавил: «Ни слова об инэй и Хальфи абый, понял?»
Ахметсафа с сестрёнкой на руках пошёл к дому. Дворы в Каргалах обычно небольшие, но двор Мустафы ага был очень просторным, вместительным. Здесь находились два дома, сложенные из саманного кирпича. Дом поменьше – спальное помещение для детей, а дом побольше, побелённый, считался главным домом – «олы йорт».
Гусман сидел возле печи в малом доме, низко опустив голову, как провинившийся перед кем-то человек. Увидев младшего брата, обрадовался, посветлел лицом.
– Отец не вернулся ещё? – спросил он.
– Ахметхан за ним побежал… А ты чего надумал? Я с ног сбился, спасал тебя, а ты… – начал высказывать свою обиду Ахметсафа, но абый подошёл к нему, взял с его рук сестрёнку, прижал её к груди и коротко сказал:
– Так надо, братишка…
– И Хальфи абый в армию собирается…
Гусман горько усмехнулся:
– А как же… И он пойдёт, никуда не денется.
– Хотя инэй уговаривает его остаться… Я сам видел…
Гусман недовольно поморщился:
– Уже успели к бабушке Таифе сходить, пострелы…
Он опустил девочку на пол, и Биби тут же юркнула за дверь: ей бы лишь в игры играть.
Гусман положил руку на плечо брата:
– В том-то и дело, братишка. Всё дело как раз в этом Хальфетдине. Сегодня я с ним очень серьёзно поговорил. Предложил ему выбор: или мы вместе идём в армию, или я убью его. Только ты никому об этом не говори. Знай, но помалкивай. Договорились?
Ахметсафа в недоумении пожал плечами:
– Почему ты так настроен против Хальфетдина? Да если бы не он… Вы ведь с отцом дома редко бываете, а он всё хозяйство ведёт. Они с мамой всё хозяйство на себе держат.
– Рано с тобой об этом говорить… Подрасти немного, повзрослей, а когда я вернусь из армии, тогда и поговорим как мужчины. Только не обижайся, ладно? А пока слушайся меня, делай как я велю. О нашем разговоре – ни слова! Никому! Он должен остаться нашей тайной.
Увидев спешно возвращавшегося отца, они замолчали.
– Ты что это надумал, сынок? – с порога заговорил Мустафа ага… Дыхание его прерывалось от быстрой ходьбы. Отдуваясь, он уселся на саке[10].
Гусман уже взял себя в руки. Он провёл ладонями по лицу, словно стирая краску смущения, и взглянул на отца:
– Так больше нельзя… Сам подумай, отец, сколько можно прятаться по чердакам и сеновалам? А в Оренбурге жить стало ещё опаснее, чем в деревне. Всё равно меня найдут, не красные, так белые, не дай бог, ещё и застрелят как дезертира. Лучше добровольно записаться в Красную Армию… А там видно будет… Ведь мне уже двадцать лет, отец, пойми.
Мустафа долго сидел, о чём-то задумавшись, а потом тихо спросил:
– А где же ваша инэй?
– У бабушки Таифе, – нехотя ответил Гусман.
– Ахметсафа, сынок, сбегай к бабушке Таифе, приведи мать.
…Ещё только поднимаясь на крыльцо дома Таифе, Ахметсафа услышал плаксивый голос инэй:
– Не-ет, милый мой Хальфетдин, и не ду-умай, не-ет!.. Хочешь, уйдём отсюда вместе, куда глаза глядят, с тобой – хоть в преисподнюю, только не оставляй меня одну!
Хальфетдин что-то бормотал в ответ, но слов его не было слышно.
– А я? – продолжала убиваться Шамсия инэй. – Почему ты думаешь только о себе?…
Теперь уже и Ахметсафа начал понимать всю подоплёку отношений между их мачехой и наёмным работником.
Хальфетдин был сыном той самой бабушки Таифе, славился как трудолюбивый, исполнительный, мягкий душой человек. Его и дети любили. Джигит он был пригожий и лицом, и статью, и умом его бог не обидел. Да и хозяйке он, видимо, по душе пришёлся, Мустафа это сразу почувствовал.
Действительно, Шамсия одна еле-еле справлялась с большим хозяйством. Ведь Мустафа всю зиму пропадает в казахских степях, собирает шкуру животных, стал брать на свои промыслы и Гумерхана, а Гусман пропадал в Оренбурге, в книжном магазине дяди Гумера. Словом, прошло вероятно, года два такой нелёгкой жизни, и Мустафа, наконец, решил взять в дом хорошего работника. Сын бабушки Таифе, кажется, вполне годился для этой роли. Хальфетдин очень быстро стал своим человеком в доме, выполнял самые тяжёлые работы по хозяйству, с удовольствием возился с маленькими детьми. Иногда, когда дети упрямились, Шамсия инэй грозила им:
– Опять вы дерётесь, озорники! Вот скажу Хальфетдину, он уши-то вам надерёт! Хватит вам драться, не то весь дом разрушите ещё до приезда отца…
И лукавым, любящим взглядом посмотрев на Хальфи, добавляла: «Впрочем, когда ещё ваш отец вернётся?…»
Хальфи при этом как-то странно хмыкал, а в голосе Шамсии появлялись оттенки то надежды, то, напротив, безысходности.
– Да, не сидится дома вашему отцу. Не успеет он отдохнуть, как придёт к нему вездесущий Давли бай, вернувшийся из казахских стойбищ и кишлаков. Дескать, казахи только и ждут, когда у них закупят шкуры. Мустафа, как обычно, побалагурит: «Эх, Давли, – скажет он. – Если с тобой поехать, то, как пить дать, целый месяц, а то и два, прождёшь этих медлительных казахов, пока они не соблагоизволят, наконец, принести к тебе шкуры и другие кожи…» И всё равно ведь уходит с этим пронырой Давли, уходит, хотя и клянёт всё на свете, и…»
Тут Хальфетдин пытался остановить многословие Шамсии:
– А что ему делать? Такими, как он, агентами, богатеи любят помыкать. Езжай туда, не знаю куда, привези то, не знаю, что… А ведь знают они, что Мустафа ага никогда пустым не вернётся, всегда приедет с обозом, доверху набитым шкурами и кожей…
– А о нас он подумал? – возражала Шамсия. – Каково нам здесь? Хорошо ещё, что бог надоумил его взять тебя в наш дом…
Тут она рдела, словно красна девица, и становилась ещё красивее.
…Поначалу они позволяли себе вести подобные разговоры и в присутствии Ахметсафы, но со временем стали избегать рано взрослеющего подростка, уединялись где-нибудь в уголке и заговорщицки шептались, смолкая тут же при появлении Ахметсафы. Тогда Хальфетдин предпочитал ретироваться с видом кота, тайком съевшего хозяйскую сметану…
8
Олы абый – обращение к старшему из братьев.
9
Инэй (инәй) (диал.) – обращение к матери.
10
Саке (сәке) – низкий топчан, лежанка.