Страница 10 из 13
Что у Голенкова еще во славу Рокоссовского и в посрамление Жукова? А вот: «Зима 1942–1943 гг. Командующий Донским фронтом Рокоссовский принимает Сталинградский фронт у Еременко. Проводит операцию «Кольцо» – окружение 300-тысячной армии фельдмаршала Паулюса». Здесь все перепутано. Во-первых, план контрнаступления и окружения немцев и итальянцев – это не «Кольцо», а «Уран». В его разработке, естественно, большую роль сыграли Жуков как заместитель Верховного и Василевский как начальник Генштаба, а также генералы Н. Н. Воронов (артиллерия), А. А. Новиков и А. Е. Голованов (авиация) и Я. Н. Федоренко (танковые войска). Перед началом операции на фронт прибыл Г. К. Жуков. 4 ноября в районе 21-й армии Юго-Западного фронта он провел совещание. «Вопросы перед командирами ставились интересные, смелые, – вспоминал Рокоссовский, – на совещании царила подлинно творческая обстановка. Превосходную эрудицию, широкую осведомленность в обстановке проявил Г. К. Жуков» (Там же, с. 153–154).
Во-вторых, Рокоссовский принял Сталинградский фронт, который вскоре был переименован в Донской (а Юго-Восточный – в Сталинградский), и операцию по окружению провел не один Сталинградский фронт, а три фронта – Юго-Западный (Н. Ф. Ватутин), Донской (К. К. Рокоссовский) и Сталинградский (А. И. Еременко).
В-третьих, после окружения немцев Сталинградский фронт упраздняется, его войска передаются Донскому, который под командованием Рокоссовского и ликвидирует окруженную группировку в составе 22 дивизий и множества вспомогательных частей. Это и есть операция «Кольцо».
Плохо понимая, что пишет, Голенков радуется: «Фельдмаршал Паулюс, сдаваясь, сдает свой пистолет только Рокоссовскому». Ах, ах… Как опять красиво и многозначительно! А что, другие требовали, а пленный не сдавал? Огнестрельное оружие, историк, «сдаваясь, сдают», точнее, у пленных его отбирают в первый же момент пленения. Неужели не приходит в голову мысль, что в состоянии отчаяния, в приступе стыда и позора после такого разгрома пленный может употребить свое табельное оружие против главных, конкретных, стоящих перед ним обидчиков. Известно же, например, по воспоминаниям шефа политической разведки Вальтера Шелленберга, что когда дела немцев стали уже совсем швах, Риббентроп вызвал его и сказал: «Надо убрать Сталина… Весь режим в России держится на способностях и искусстве одного этого человека… В беседе с фюрером я сказал, что готов пожертвовать собой ради Германии. Он одобрил мой замысел. Будет организована конференция, в работе которой примет участие Сталин. На этой конференции я должен убить его» (В. Шелленберг. Лабиринт. М., 1991. С.359). А кто мог поручиться, что Паулюс, автор плана «Барбаросса», или кто-то еще из плененных в Сталинграде немецких генералов не такие же самоотверженно фанатичные натуры, как Риббентроп?
А тот, оказывается, тогда уже все обдумал. «Он, конечно, понимал, – пишет Шелленберг, – что на конференции будет очень строгая охрана и вряд ли удастся пронести в зал заседаний гранату или пистолет, однако слышал, что моя техническая группа изготовляет пистолеты, внешне ничем не отличающиеся от вечной ручки. Из него можно стрелять крупнокалиберными пулями примерно на 6–7 метров. Эти пистолеты были сделаны столь искусно, что никто не мог догадаться об их действительном назначении.
– Мы, конечно, могли бы пронести такой пистолет в зал, – сказал Риббентроп. – И тогда все, что от нас потребовалось бы, это иметь твердую руку…» Если дипломат считал, что рука у него не дрогнет, то уж боевой генерал, дошедший с боями до Волги, просто обязан был иметь именно такую руку. И Риббентропа терзал тогда только один вопрос: как заманить Сталина на конференцию?
Шелленберг рассказал о его замысле Гиммлеру. Тот вроде бы посмеялся, но вскоре «предложил свой план, очень напоминавший план Риббентропа». Речь шла о мощной мине размером с кулак в виде комка грязи, которую можно было взорвать по радио с расстояния до десяти километров. Вся проблема состояла в том, как эту мину присобачить к машине Сталина. И тут сыскались два наших пленных, готовых выполнить задание. Где, говорят, ваша чудо-мина? Давайте ее, мы это дельце враз обтяпаем. Один стал уверять, что знаком с механиком из гаража Сталина. Да мы с ним, говорит, в первопрестольной на Зацепе не раз в одной пивнушке радость жизни вкушали. Где ваша чудо-мина? Дайте я ее за пазуху. Лады! Диверсантов забросили с самолета «к тому месту, где по данным агентов находилась Ставка». Возможно, по этим данным, она находилась где-то в Брянских лесах по примеру «Волчьего логова» Гитлера. А на самом деле – в Москве на улице Кирова, ныне решением прожженного русского патриота Гав. Попова ставшая Мясницкой.
«Они спрыгнули с парашютом и, насколько мы могли установить, – продолжал шеф разведки, – точно приземлились в заданном месте». Но после этого, увы, только их и видели. «Я не уверен, что они вообще попытались выполнить задание, – заканчивает Шелленберг. – Более вероятно, что очень скоро они были схвачены или сами сдались органам НКВД и рассказали о задании» (Там же, с. 361). Это более чем вероятно. Но не исключено также, что, оказавшись на родной земле, эти русские умельцы на радостях поспешили в ту самую пивнушку на Зацепе и закатили пиршество, не шибко богатое по военному времени, но все же на нем они поднимали тосты за здоровье Гиммлера и Риббентропа, давших им свободу, что, впрочем, не избавило первого от самодостаточной дозы крысиного яда, а второго – от хорошо намыленной пеньковой веревки. Что же касается ручки-пистолета, то, возможно, разрядив ее, именно ею Кейтель подписал акт о безоговорочной капитуляции.
Однако нас несколько занесло, пора вернуться к Алексею Голенкову. Он пишет еще и такое: «На приеме военачальников Сталинградской битвы Сталин всем жмет руки, а Рокоссовского обнимает: «Спасибо, Константин Константинович». Феликс Чуев был талантливый поэт, но обожал такие эффекты: имя-отчество, объятья, лобзания, «Товарищ Сталин для меня святой!» и т. п. Однако, во-первых, Сталин, как известно, называл по имени-отчеству только Маршала Шапошникова, может быть, из уважения к тому, что он еще в царское время был полковником Генштаба. А, во-вторых, когда и где был прием военачальников Сталинградской битвы? Не слышал.
Наконец, сам Рокоссовский рассказывал об этом вот что: «4 февраля (1943 года) по распоряжению Ставки меня и Воронова вызвали в Москву». Тут не лишне заметить, что в Сталинграде первый из них был генерал-лейтенантом, а второй – генерал-полковником артиллерии, но полученный ими 3 февраля перед отъездом в Москву приказ Сталина, в котором Верховный Главнокомандующий выражал благодарность войскам Донского фронта, адресовался уже маршалу артиллерии Воронову и генерал-полковнику Рокоссовскому.
Так вот, прилетели в Москву. «И в тот же день мы направились в Кремль и были приняты Сталиным. Он быстрыми шагами подошел и, не дав нам по-уставному доложить о прибытии, стал пожимать нам руки, поздравляя с успешным окончанием операции по ликвидации вражеской группировки. Чувствовалось, что он доволен ходом событий. Беседовали мы долго… Сталин в нужные моменты умел обворожить собеседника теплотой и вниманием и заставить надолго запомнить каждую встречу с ним» (Цит. соч., с.192).
Что еще? «Лето 1943 года. Исход Курской битвы решен в нашу пользу благодаря плану Рокоссовского, на котором он настоял вопреки Жукову и Василевскому». Опять лбами! Но вот сам Рокоссовский: «В ночь на 5 июля были захвачены немецкие саперы. Они показали: наступление назначено на три часа утра. До этого срока оставалось чуть более часа. Если пленные говорили правду, надо начинать запланированную артподготовку. Времени на запрос Ставки не было, промедление могло привести к тяжелым последствиям. Представитель Ставки Г. К. Жуков, который прибыл к нам накануне вечером, доверил решение вопроса мне.
Считаю, что он сделал правильно. Это позволило мне немедленно дать распоряжение об открытии огня. В 2 часа 20 минут 5 июля гром орудий разорвал предрассветную тишину…» (Там же, с.217). И кто же тут кому «вопреки»?