Страница 10 из 11
И подумала она – так много знала она правил, что можно и что нельзя делать, какой надо быть, как себя вести – что совсем перестала уже быть свободной, быть – живой. А он вот – она посмотрела на Павла, на спину его, на которой под солнечными лучами синим цветом отливали купола церкви – он никаких правил не знает. Он – дикий. И – свободный. И – живой. И – интересно с ним. И – хорошо…
Но, помолчав, – спросила все же то, о чем захотелось ей спросить:
– Павел, а что не мог ты – не размазывать этих раков… – И, поймав непонимающий его взгляд, пояснила:
– Ну, объяснил бы этому, как его, фраерку, что – нехорошо так…
И он, поняв, о чем она, – расхохотался звонко, как будто что-то очень смешное она сказала. А потом сказал серьезно, как истину втолковывая:
– Я – не мог… Не мог я, Надюш. Это ты, Надя, начала бы ему лекцию читать о том, что такое хорошо, а что такое плохо. А я лекций читать не умею. Я – сразу в морду…
И подумала она: да, он сразу – в морду. Поэтому и пять ходок у него, что не умеет он объяснять, что – хорошо, а что – плохо…
…Море заволновалось, и незаметно как-то небольшие еще волны переросли в крутые, сильные. И странно это было – такое было спокойное море, такое ровное, и вдруг – шторм.
Они сидели на берегу, в нескольких метрах от кромки моря. И мелкие брызги, мокрая соленая пыль окатывали их от волны до волны. И – хорошо было вот так сидеть. Просто сидеть молча и смотреть на эту силу, эту стихию.
Но – недолго они так просидели, потому что Павел вдруг поднялся, взял ее за руку и сказал:
– Пойдем, Надь…
И она не спросила, куда. Потому что не нужно было ему ее согласия, это она про него уже поняла. Везде он был хозяином. И с ней тоже чувствовал себя хозяином. И – нравилось ей это, нравилось, если быть честной.
Они подошли к молу, который уходил далеко в море и о который разбивались, разлетаясь в миллионы брызг, волны. Красивым был сейчас этот мол, красивым, весь в перекатах волн, которые стекали с него, уступая место другим волнам. Казался он живым, играющим с волнами. И Павел повел ее туда, – в конец мола, выступающий в море.
А она – сразу затормозила, остановилась и даже головой замотала – не пойдет она туда. Ни за что не пойдет.
И сказала:
– Павел, ты что, с ума сошел? Я не пойду туда… Там – страшно…
И он засмеялся, засмеялся радостно, как будто опять сказала она что-то очень смешное.
– Страшно… Ты не заешь, кошечка моя, что такое страшно… Разве это страшно?.. Это – не страшно. Это – прекрасно. Это – сильно. Это – свободно… Вот я и хочу, чтобы ты эту свободу почувствовала…
И властно, сильно потянул ее за собой. И она – шаг сделала, потом еще, потому что просто боялась, что если упираться начнет, то точно – поскользнется на мокром этом валу и свалится в море.
И пошла – осторожно, как бы цепляясь ногами за любую неровность мола, шла и причитала:
– Павел… Ну, Павел… Ну, Павлик… Я боюсь… Я боюсь…
И услышала только:
– Не бойся, девочка, я с тобой, я тебя держу. Я тебе упасть не дам…
И остановился он неожиданно, прижал ее к себе и сказал:
– Ты поймай кайф от этого, Надя. Поймай кайф… От риска этого… Да самый кайф в жизни в том и состоит, чтобы по краю ходить. Понимаешь? Пройти по краю – и не сорваться. Устоять. В этом – самый смак… А спокойная эта, ровная жизнь, без риска, без страсти – это не жизнь. Это – болото. И не гоже человеку – в болоте жить…
– Пошли, – сказал он ей, как скомандовал. И она – пошла, потому что поняла опять – не отпустит он ее. Если уж что ему в голову втемяшится, все равно будет так, как он решит…
И – страшно это было. И – сильно.
Страшно это было и сильно – делать шаг, ощущая под ногами играющую, сильную, стекающую волну, – и не падать. И делать следующий шаг. И – ждать следующего удара. И быть мокрой от брызг, от мокрого ветра – и делать следующий шаг. И рука его держала крепко. И она шла за ним, уже зная, что дойдет. Дойдет до конца мола. И не заметила, когда перестала бояться.
Просто делала шаг за шагом по играющим под ногами волнам. И – шла смелее. И даже под ноги перестала смотреть, а туда – вперед, в море, в красоту его, в белые, сильные гребни волн глядела.
И когда он остановился и ее к себе прижал, поняла она, что значит этот кайф испытать. Стояли они как будто в самом море. Перед ними оно расстилалось, играло, силу показывало. И ветер дул им в лица – мокрый, весь в брызгах. И был в этом кураж. И было это – здорово.
И он сказал ей громко:
– Фильм смотрела, про «Титаник», как там девчонка стояла на носу корабля?
И даже не дожидаясь ее ответа, выдвинул ее вперед себя. Обнял крепко сзади и крикнул как-то весело:
– Эх, Надюх, почувствуй, как летишь ты… Руки раскрой…
И она – раскрыла руки. Вверх их подняла и развела в стороны.
И мысль мелькнула – как она смотрится, что о них люди думают, которые с берега шторм наблюдают. Скажут, ненормальная какая-то стоит, из «Титаника» героиню изображает…
Но тут же – исчезла эта мысль. Потому что – руки она раскинула – и оказалась один на один с морем, ветром, волнами, брызгами. И так здорово это было. Такое удивительное это было, никогда не испытанное ощущение свободы, полета…
И он, держа ее крепко за талию, кричал ей в ухо:
– Лети, Надя!.. Лети!.. Лети, птица!.. – и смеялся…
И она – летала, руки раскрывала и поднимала их все выше и выше. И вся – ветру отдавалась, ветру и брызгам, и чувствовала себя ветром, и морем, и брызгами…
Они сидели на берегу, а в ней все еще парило это ощущение полета, свободы.
И думала она как-то свободно, легко, как будто все тяжелое и ненужное ушло из нее.
И думала, что вот тоже – жила она, как это море: ни волнения, ни шторма… И появился Павел – и начало ее штормить. И следа не осталось от спокойствия ее, и размеренности, и правильности, и воспитанности. И подумала – как хорошо, что не осталось.
И подумалось ей вдруг неожиданное:
– За ним – хоть на край света… Куда он – туда и я…
И – вспомнила дочь. И – улыбнулась.
…Жизнь ее с того дня стала другой. Как будто сняла она сама с себя какие-то свои запреты и правила. И перестала быть хорошей девочкой. И стала просто такой, какая есть, – естественной и живой. И уже не думала она о смирении, о том, что на все воля Божья.
Просто – жила. Просто спала в его объятиях. Или занималась любовью. Вернее – любила. Потому что занятие любовью предполагает деловитость, что ли. А какая с ним могла быть деловитость, с ним – бесшабашным, безумным, вспыхивающим с полуоборота и не видящим никаких преград, границ, правил.
Поэтому любил он ее там, где хотел. Любил вечером у мола, и море шумело у их ног, и было сначала страшновато: вдруг – кто их увидит. Да только быстро из нее все страхи и мысли вылетали, когда он в нее входил.
Любил он ее под раскидистым каким-то деревом на набережной. И – где-то невдалеке проходили люди, и хоть и темно было, сначала она оцепенела от всего происходящего. Да только в его руках долго оцепеневшей не останешься…
А потом – что-то изменилось. Он ли стал тише, спокойнее, она ли – искреннее, открытее, – только могли они часами лежать на пляже в тишине. И он не балагурил, не ерничал, просто лежал и рукой своей по ее руке проводил. Или она склонялась над ним и легко, едва его губ касаясь, целовала. Или проводила рукой по его спине, над куполами церквей.
И ночи их стали другими. Просто больше тепла и нежности появилось в них. И иногда, просыпаясь под утро, она, улыбаясь, смотрела на его голову, лежащую на ее плече, или на свою обнаженную руку, на которой уже играло лучами солнце, и он открывал глаза и улыбался, и тянулся к ней губами…
И проводили они вечера в кафешках за кружкой пива или бутылкой вина. Или в его времянке ели вареную молодую картошку, присыпанную укропом и нарезанным чесноком, и запивали это квасом, который «мамаша» приносила.