Страница 2 из 35
Перебейнос поскользнулся, но удержался на ногах. Какой толстый лёд! Толстенный. Такой даже возы с дровами выдерживает. Поперёк Невы, вон, трамвай пустили по вмороженным прямо в лёд рельсам – ничего, не хрустит… Что же там увидали ребятушки?
Двое городовых стояли в сотне шагов от моста и едва смогли откозырять подошедшему офицеру. Замёрзли. Видать, у них тоже нет фляжек с коньяком, сам себе пошутил Перебейнос и улыбнулся. Вернее, попытался улыбнуться, но на морозе у него лишь странно дрогнула кожа на скулах.
– Здесь? – спросил он.
– Здесь, ваше благородие, – просипел один, дохнув паром.
То ли днями кому-то в особняках понадобилось обновить ледник – стужа, не стужа… То ли приезжали сюда водовозы… По себе они оставили полынью – майну. Её, конечно, снова затянуло льдом, но сквозь него ещё можно было разглядеть что-то примёрзшее снизу, из чёрной воды.
– Та-ак, – грозно протянул Перебейнос. – Нашли, значит? А раньше куда смотрели, остолопы? Сколько раз уже здесь ходили!
Проштрафившиеся, еле живые от холода и усталости, угрюмо потоптались. Тот, что побойчее, с номером 1876 на бляхе, подал голос:
– Так мы это… Я вон там об лёд запнулся. Гляжу – во льду галоша. Хорошая такая галоша, новая совсем. И майна рядом. Вот мы и смекнули по течению малёхо пошукать…
– Слеподырки, мать вас всех, – сквозь зубы процедил Перебейнос. – Ладно, теперь-то чего ждём? Раньше начали – раньше закончили! Сами себя задерживаем! Ну, живо, живо!
Его люди уже добыли на берегу топоры и пешни со стальными наконечниками, приволокли досок… Все зашевелились, пытаясь согреться хотя бы работой.
Пока они обкалывали лёд и расчищали майну, Перебейнос ждал рядом, растирая руки и ударяя валенком о валенок. В голове крутилась прежняя мысль – о фляге с нагретым на животе коньяком – и ещё одна, которую он старался прогнать подальше. Лучше бы находка оказалась ошибкой, чем угодно, только не тем, что они действительно искали с утра семнадцатого декабря…
…а она оказалась именно тем самым.
На лёд, наконец, выволокли окоченевшее тело.
– Рукавом примёрз, – деловито сообщил один из городовых. – Здесь течение сильное, в залив утащило бы – сто лет не найти. А там корюшка съест, она завсегда мертвякам лица гложет…
– А ну тихо мне! – прикрикнул Перебейнос. – И нечего глазеть.
Сам он обречённо разглядывал утопленника, завёрнутого в плотную синюю штору и связанного верёвками по рукам и ногам. Впрочем, связанного не слишком крепко: штора сползла, и руки освободились от пут. Правое запястье обнимал массивный золотой браслет с застёжкой, украшенной императорским вензелем. Сейчас могло показаться, что мертвец боком ползёт по льду и тянется к кому-то скрюченными последней судорогой пальцами.
Утопленник быстро покрывался ледяной коркой. Среднего роста мужчина лет пятидесяти, ширококостный, но щуплый. На плечах – добротная бобровая шуба. Нарядно расшитая колосьями васильковая шёлковая рубаха задралась, под ней – ещё одна, исподняя, в пятнах почерневшей крови из порванного выстрелом живота. Чёрные бархатные штаны заправлены в высокие шевровые сапоги; на левый криво насажена фетровая галоша.
Кровь пропитала всклокоченные пегие волосы на размозжённом затылке, склеила лохматую длинную бороду и усы, залила лицо и рот, оскаленный в дикой ухмылке. Посередине лба зияло входное отверстие от пули, обмётанное пороховой гарью, – штанц-марка, верный признак выстрела в упор. Правая скула превратилась в сплошное месиво, глаз вывалился из орбиты, ухо разорвано, и всё же не узнать покойника было нельзя.
– Господи, за что же это… мне? – прошептал Перебейнос.
Он лихорадочно перебирал в уме события и обрывки слухов последних дней, начиная с семнадцатого декабря, и в одно мгновение успел вспомнить…
…о государе императоре, который сейчас так далеко отсюда – на войне, в белорусском Могилёве, в Ставке Верховного главнокомандующего…
…о государыне императрице, что в яростной истерике сыплет беззаконными приказами из Александровского дворца в Царском Селе…
…о кузене и любимце государя, великом князе Дмитрии Павловиче, по приказу государыни заключённом под домашний арест…
…об аресте молодого князя Феликса Юсупова и стрельбе в его дворце на набережной Мойки…
…о шальном автомобиле из императорского гаража, метавшемся через Острова в ночь на семнадцатое…
…о болтовне депутата Государственной думы, националиста и паяца Пуришкевича, про немецких шпионов и спасение России…
…и о себе, простом служаке с забавной, будто вычитанной у классика малоросской фамилией Перебейнос, для которого эта страшная находка может обернуться по-разному: или наградой – или так, что лучше даже не думать.
Потому что перед ним в окровавленной вышитой рубахе, в сапогах с одной галошей и с дыркой во лбу обмерзал труп того, о ком за последние четыре года не судачил только ленивый.
Возле полыньи на Малой Невке распласталось изувеченное и простреленное тело человека, которого без сна и отдыха третий день искали по всем закоулкам Петрограда, во всех столичных реках и каналах.
На льду связанным лежал мёртвый персонаж бульварных газет, на все лады склонявших его прозвище – святой чёрт.
Странный сибирский мужик, загадочный любимец государевой семьи.
Григорий Распутин.
Часть первая. Мир
Глава I. Санкт-Петербург. Утро
В том, что могучая сборная Германии скорее всего раскатает российских футболистов, сомневались немногие, но чтобы шестнадцать-ноль?!
Маяковский разложил газету на столике и уткнулся в спортивную колонку.
Главный недостаток нашей сборной команды – её полная несыгранность… Здесь совершенно запрещены наши толчки. Голькипера вовсе нельзя толкать. У нас же постоянно стараются свалить голькипера, – и получается дикая игра. Запрещение толкать игроков поднимает технику игроков. Сравнение игры русских команд с заграничными, к сожалению, показывает, что мы – ещё дети в футболе, но… уже грубые дети…
Керамическая плошка прижимала край газеты, которую шевелил налетавший с Невы ветерок. Маяковский, не глядя, выудил из плошки горсть жареных орехов и кинул их в рот. Хорошо было бы чем-нибудь запить, но в карманах – шаром покати, и даже папиросы кончились. Поэтому надо сидеть и ждать Бурлюка, у которого есть деньги. Тот с самого раннего утра бегает по каким-то своим делам…
Летом двенадцатого года в Петербурге установилась необычайная жара. Короткие белые ночи не приносили желанной прохлады. А поутру лучи беспощадного солнца вновь раскаляли не успевшие остынуть мостовые, и огромный каменный город, который прихотью властей выкрасили в красноватые и багровые тона, превращался в плавильную печь, пышущую вязким обжигающим зноем. Искать спасения оставалось в тени парков – или по берегам рек и каналов, рассекающих город на десятки островов и принесших российской столице славу Северной Венеции.
Маяковский облюбовал столик в открытом кафе прямо на гранитном спуске к Неве, против Адмиралтейства. Неподалёку изнурённые зноем рабочие разбирали одряхлевший деревянный Дворцовый мост. Наконец-то в казне нашлись деньги, чтобы связать каменные набережные Адмиралтейской части и Васильевского острова современным разводным красавцем – вместо оскорбительной для взгляда щетины старых брёвен, торчащих во все стороны.
Коротая время ожидания, Маяковский листал заметки репортёров с Пятой Олимпиады в Стокгольме, которые смаковали провал российских футболистов.
Разгром полный, небывалый! Отчего же не получить поражение, отчего не уступить более сильному и готовому противнику… Но сыграть 16:0 в одном матче, как сыграли наши олимпийцы с Германией, – это даже не значит поехать учиться, чтобы учиться, лучше было посмотреть с трибуны зрителей – это просто небрежность – неизвинительная, непростительная небрежность.