Страница 26 из 33
Существует еще одна загадка, связанная с основанным князем Русом городом (Старая) Русса. Не приходится сомневаться, что это один из древнейших русских городов. В «Записках» Герберштейна среди множества упомянутых городов только Старая Русса названа «древним». А между тем в летописях он впервые появляется лишь начиная с 70-х годов XI века, хотя после упадка Киева и до середины XVI века занимал в России четвертое место по количеству населения – после Москвы, Пскова и Новгорода. К сожалению, самые ранние Новгородские летописи безвозвратно утрачены: они либо подверглись жесточайшей цензуре сначала киевских, а затем и московских конкурентов, либо же вообще уничтожены: так, в Первой Новгородской летописи старшего извода начальные листы, относящиеся к предыстории Руси, попросту выдраны, как говорится, «с мясом». Поэтому и остается уповать только на легендарную историю, ее наиболее древние события в известной мере также отображены и на дощечках «Велесовой книги».
Современные историки-снобы, как и их позитивистски настроенные предшественники, не видят в легендарных сказаниях о Русе и Словене никакого рационального зерна, считая их выдумкой чистейшей воды, причем сравнительно недавнего времени. Так, блистательный наш историк Николай Михайлович Карамзин (1766–1826) в одном из примечаний к 1-му тому «Истории государства Российского» называет подобные предания «сказками, внесенными в летописи невеждами». Похоже, Карамзину мерещилась примерно такая картина. Сидел, дескать, монах-горемыка в полутемной и полухолодной келье, попивал вино-пиво, и от нечего делать пришла в его захмелевшую голову озорная мысль. «Дай-ка, – думает, – честной народ потешу: присочиню что-нибудь такое да этакое, что никаким потомкам ни в жисть не распутать». Ну, и сотворил, конечно, историю про начало Руси и отца-первопредка Руса.
Спору нет: конечно, безвестные историки XVII века что-то добавляли и от себя, особенно по части симпатий и пристрастий. А кто, скажите на милость, такого не делал? Карамзин, что ли?
В историографических пристрастиях, верноподданнических восторгах и политических предпочтениях он был большим католиком, чем сам папа римский. Уверовав однажды в удобную, с точки зрения самодержавия, версию о призвании варягов и отождествив их с норманнами, Карамзин безапелляционно отвергал любые отклонения от своей абсолютизированной схемы начальной русской истории и, не колеблясь, объявлял ложной или поддельной любую точку зрения, не совпадающую с его собственной. Что касается хронологии, то Древнейший (?!) период отечественной истории, как о том черным по белому написано в предисловии к 12-томному карамзинскому труду, начинается с 862 года (?!)[17].
В сложившейся довольно-таки странной ситуации налицо обыкновенная, хотя и далеко не безобидная, подмена терминов. Вместо того чтобы говорить о многогранной русской литературе до XVIII века как о старописьменной, акцент переносится на ее принадлежность к конкретной (названной почему-то древней) эпохе, причем последняя отстоит по своей верхней планке от нынешних времен чуть больше, чем на три века. Древность для Руси при подобной фальсификации хронологически оказывается совпадающей с европейским Возрождением и Реформацией и даже с эпохой буржуазных революций.
По количеству субъективных домыслов, тенденциозности и так называемой научной отсебятины (талантливо, однако, преподнесенной) «История Государства Российского» сто очков даст фору любому хронографу и летописцу. Одно меланхолическое начало карамзинского труда чего стоит: «Сия великая часть Европы и Азии, именуемая ныне Россиею, в умеренных ее климатах была искони обитаема, но дикими, во глубину невежества погруженными народами, которые не ознаменовали бытия своего никакими собственными историческими памятниками».
Карамзин как будто пересказывает «злого демона» русской историографии, одного из столпов псевдонаучного норманизма, почетного иностранного члена Санкт-Петербургской академии Августа Людвига Шлецера (1735–1809). Разве не напоминает вышеприведенный пассаж Карамзина такое, с позволения сказать, шлецеровское «умозаключение», касающееся древнейшей русской истории (речь идет конкретно о VII веке н. э.):
«Повсюду царствует ужасная пустота в средней и северной России. Нигде не видно ни малейшего следа городов, которые ныне украшают Россию. Нигде нет никакого достопамятного имени, которое бы духу историка представило превосходные картины прошедшего. Где теперь прекрасные поля восхищают око удивленного путешественника, там прежде сего были одни темные леса и топкие болота. Где теперь просвещенные люди соединились в мирные общества, там жили прежде сего дикие звери и полудикие люди».
Поразительно, но факт: сказанное Шлецером относится как раз к той самой эпохе правления византийского императора Юстиниана, когда славяне вторглись на Балканы и держали в постоянном страхе и Восточную, и Западную Римскую империю. Именно к данному времени относятся слова одного из славяно-русских вождей, сказанные в ответ на предложение стать данниками Аварского каганата: «Родился ли среди людей и согревается ли лучами солнца тот, кто подчинит нашу силу? Ибо мы привыкли властвовать чужой землей, а не другие нашей. И это для нас незыблемо, пока существуют войны и мечи».
Конечно, у автора «Бедной Лизы» стиль поизящнее, чем у немецкого историка-рационалиста или же у русских писцов XVII века. Недаром сам Пушкин черпал в «Истории» Карамзина сюжеты и их тенденциозное истолкование: например, образ тирана и убийцы Бориса Годунова с «мальчиками кровавыми в глазах» – он, точно не меняя облика и не переодевая костюма, перекочевал из последнего тома «Истории» Карамзина в трагедию Пушкина. Так что еще вопрос, кто больший «невежда» в русской истории: тот, кто ведет ее начало от Словена и Руса, или тот, кто низводит свой народ до уровня троглодитов, считая, что в подобном состоянии славянские племена пребывали вплоть до принятия христианства?
Еще иногда говорят: записи легенд о Словене и Русе позднего происхождения, вот если бы они были записаны где-нибудь до татаро-монгольского нашествия, тогда совсем другое дело. Что тут возразить? Во-первых, никто не знает, были или не были записаны древние сказания на заре древнерусской литературы: тысячи и тысячи бесценных памятников погибли в огне пожарищ после нашествия кочевников, собственных междоусобиц и борьбы с язычеством. По крайней мере, на дощечках «Велесовой книги» все, что нужно, отображено и сохранилось. Во-вторых, если говорить по большому счету о позднейших записях, то «Слово о полку Игореве» реально дошло до нас только в екатерининском списке XVIII века да в первоиздании 1800 года; оригинальная же рукопись (тоже, кстати, достаточно позднего происхождения), как хорошо известно, сгорела во время московского пожара 1812 года, и ее вообще мало кто видел.
А бессмертная «Калевала»? Карело-финские руны, содержащие сведения об архаичных гиперборейских временах, были записаны и стали достоянием читателей Старого и Нового Света только полтора века назад. И ни у кого не вызывает сомнения подлинность текстов. Еще позже на Севере был записан основной корпус русских былин. Кое-кто скажет: это – фольклор. А какая разница? Родовые и племенные исторические предания передавались от поколения к поколению по тем же мнемоническим законам, что и устное народное творчество.
Между прочим, один из самых непотопляемых «доводов», относящих «Сказание о Словене и Русе» к литературным произведениям, сочиненным в XVII веке (а то и в XVIII веке), не выдерживает никакой критики. Ибо почти за двести лет до того содержащиеся в нем сведения, как уже выше отмечено, были записаны со слов устных информаторов Сигизмундом Герберштейном. С его трактатом были прекрасно знакомы и Татищев, и Карамзин – однако на столь важный (можно даже сказать – решающий) момент не обратили никакого внимания. Карамзин даже предпринял попытку определить и вывести на чистую воду злостного выдумщика и фальсификатора. В примечании № 91 к 1-му тому «Истории Государства Российского» прославленный историк с негодованием и плохо скрываемым презрением объявляет имя и фамилию «смутьяна» – некий Тимофей Каменевич-Рвовский, дьякон Холопьего монастыря, что на реке Мологе, одном из верхних притоков Волги.
17
У нас вообще давно укоренилась довольно-таки странная точка зрения, согласно которой верхняя хронологическая граница Древней Руси доводится до начала Петровских реформ, то есть фактически до XVIII века. Особливо поспособствовали превращению этой, вообще-то, заведомо абсурдной концепции литературоведы: ничтоже сумняшеся они все как один завершают древнерусскую литературу XVII веком. Дабы убедиться в этом, достаточно заглянуть в любой учебник, справочник, хрестоматию или 12-томное издание «Памятники литературы Древней Руси», где последние три тома приходятся на XVII век. Но и этого показалось мало: в издаваемой ныне 20-томной «Библиотеке литературы Древней Руси» (до 2000 года вышло 7 томов) «древность» доведена уже до XX века, и в последний том предполагается включить, к примеру, переписку крестьян-старообрядцев времен коллективизации. И это притом, что за бортом многотомного издания, претендующего на роль всеобъемлющего, остались действительно древние памятники – Токовая Палея, большинство летописей и архаичных апокрифов. – В.Д.