Война

Три белесые тени метнулись от кроватей к оружейной пирамиде. И напоролись на двух автоматчиков, терпеливо поджидавших «шурави» в углу казармы. Два автоматных ствола слаженно рыкнули. Голова Сани Кислицина – лучшего друга Толика – превратилась в жуткую, расколотую пополам маску. Две пули калибра семь шестьдесят два в упор – это не лечится.

Летягин и Самсонов – еще двое ребят из его призыва, пережили Кислицина на секунду – очереди душманских «калашей» почти разорвали тела пацанов пополам. Других отчетливых картин той жуткой ночи память не сохранила, только отдельные, разрозненные впечатления. Толик помнил, как, рыча от бессильной тоски и от злости, судорожно жал, жал и жал на спусковой крючок автомата, а очередь, длящаяся обычно несколько секунд, всё не кончалась. Помнил дикий гвалт со всех сторон и пляшущие в сумасшедшей пляске тени. Кто-то стреляет, кто-то дерется, кто-то обхватил голову руками и ползет на четвереньках непонятно куда. А главное, не ясно: кто орет, откуда стреляют, где свои, где чужие…

Почему-то запомнились непрекращающаяся вспышка, трепетавшая где-то слева, да чья-то раскаленная гильза, залетевшая за шиворот. Еще помнилось, как бьется «калаш» в судорогах автоматной очереди.

Беспорядочно палили автоматы. Кидались в рукопашную те, кто добраться до оружия не успел. И тени, тени, тени: мечутся и падают, падают и мечутся… И так без конца вплоть до того момента, как автомат вдруг бессильно качнул раскаленным стволом, захлебнулся и стих. И чей-то воняющий потом и овечьими шкурами силуэт, смутно похожий на человека. И пальцы, свои внезапно онемевшие пальцы, которые никак не могут отщелкнуть пустой магазин… бесконечно долго не могут. И только когда правый бок обожгла чужая сталь, руки ожили. Автомат словно сам по себе взметнулся, целя стволом в чужие, затопленные ненавистью глаза. Чужак отшатнулся, шлепнулся на землю, тут же вскочил. Всех дел – на три секунды. Но их хватило, чтобы ожившие пальцы сменили магазин, ладонь резко дернула затвор, а указательный палец привычно выжал спуск. Отдача тупо ткнула приклад в бедро, но почему-то заныли ребра. А в лицо плеснуло чем-то мягким и теплым. Только времени, чтоб утереться, нет. Новая тень попала под очередь и гулко шлепнулась в пыльный пол, уступая место следующей. Что-то и кто-то вдруг ударом сбоку сорвал крышку ствольной коробки. Пискунов, не понимая, зачем и кому это было нужно, вдруг сообразил, что третья тень тянется к нему ножом. А он практически безоружен. Голова раскалывается от шума, в боку печет и по нему стекает что-то теплое, но Анатолию не до того.

Чужой клинок проворен и неутомим. Вот только что сержант отбил укол в лицо, как лезвие стремительной иглой летит в живот. К черту, аллаху и прочим дьяволам таких портных… к черту! Всех сил и умений достает лишь на то, чтобы хоть как-то обороняться.

Всё кончилось так же, как и началось – внезапно. Ударом приклада удалось сшибить с ног «портного», а подскочивший черпак из крайней партии добил лежащего короткой очередью. За стеной казармы зарокотали моторы, слаженно рыкнули пулеметы, и всё стихло. Похоже, кто-то всё же завел БМД и пришел на помощь. Уцелевшие душманы исчезли неизвестно куда, оставив в казарме кучи трупов. И запах… тот запах, о котором не пишут в книгах о войне. Тяжелый, выворачивающий нутро запах бойни – смесь ароматов сгоревшего пороха, крови, мочи, испражнений, внутренностей. Руки Анатолия покрыты грязной, застывающей коркой крови. На автомат, который он инстинктивно продолжает держать в руках, страшно взглянуть. Как и на то, что осталось от головы лежащего неподалеку Кислицина.

Громкий телефонный звонок выдернул Толика из нахлынувшего кошмара. Чертыхнувшись, он поспешно вышел из ванной, на ходу вытирая пену с лица. Радио в комнате работало негромко, шел очередной выпуск новостей: «…арест бывшего главы нефтяной компании “ЮКОС” Михаила Ходорковского, который обвиняется по семи статьям уголовного кодекса, в том числе в хищении чужого имущества путем обмана в составе организованной группы в крупном размере, уклонении от уплаты налогов. По данным следствия, сумма ущерба, причиненная действиями Ходорковского, составляет более одного миллиарда долларов…»

– Алло?

– Алло, Толян! Гарри это! – Жизнерадостный голос звонившего заставил Анатолия поморщиться.

– Чего хотел, Гена? – зная, что Геннадий Водохлебов очень не любит, когда его называют своим именем, ответил Анатолий.

– Толян, ты чё? Не в настроении? Денег опять не платят? Брось, тут сейчас такая халтура привалила. Помнишь Василича? Ну, того, который директор больницы? Ему надо срочно смонтировать рентген-аппарат. Поможешь? Десять штук, по пять каждому…

– Когда?

Пять тысяч вполне позволяли прожить до следующей выплаты получки на заводе, причем совсем неплохо. После смены президента зарплату выплачивали пусть и с задержкой, но более-менее стабильно, раз в два-три месяца. По сравнению с девяностыми, когда деньги выдавали то раз в полгода, а то и вообще раз в год, изменения были радостными, а если учесть и некоторое повышение выплат – даже революционными. Но деньги, да еще такие большие, лишними точно не будут, сразу подумал Толик. Тем более что о сроке очередной выплаты в бухгалтерии завода молчали, как партизаны на допросе в гестапо.

– В субботу. Нам всё притащат и установят в пятницу. Останется смонтировать сеть и подключить. Там высокое, а я, сам знаешь, с таким напряжением никогда не работал. Возьмешься?

Работать с Геннадием было страшновато, Толик хорошо помнил про его пофигистическое отношение к делу. Помнил, как тот ухитрился однажды начать устранять неисправность на питающем кабеле жилого дома, отключив напряжение и забыв повесить плакат. Тот самый, требующийся по технике безопасности: «Не включать, работают люди». В результате кто-то из пришедших на обед домой работяг, обнаружив отсутствие электричества и выключенный рубильник, долго не думал. Очевидцы рассказывали, что зрелище было феерическим. Впереди бежал Гарри, протирая невидящие глаза и держа в руках отвертку, от жала которой осталось меньше трети. Остальное испарилось от короткого замыкания, представьте себе. Но еще смешнее выглядел бежавший за ним напарник. Вечно полупьяный, на сей раз он мигом протрезвел. Вот только не замечал, что засаленная шапка-ушанка, которую он таскал на голове практически круглый год, за исключением разве что самых жарких дней лета, горит натуральным синим пламенем, испуская черный дым.

Но предложенные большие деньги пересиливали любые соображения.

– О чем разговор? Конечно, возьмусь. В субботу, во сколько?

– В девять у поликлиники. Бывай! Жду.

– До субботы!

Новости сменились старым хитом:

Пискунов поморщился, подумав, что могли бы поставить и что-нибудь поновее. «А еще лучше – что-нибудь о Толике и без армейских страданий», – усмехнулся он. И под звуки старого хита поспешно вернулся в туалет. Где пришлось доставать бритву из-за труб, куда она завалилась. Причем доставать так долго, что Анатолий едва не опоздал на работу.

Два дня до субботы для Пискунова проскочили незаметно. Тем более что пока новой подружки у него не было, и вечером, перед сном, он обычно принимал дозу «снотворного», грамм сто пятьдесят – двести неплохой калужской водки. После чего спал как убитый, только с утра чувствуя себя не слишком комфортно. Всё же сорок с лишним лет – это не двадцать и даже не тридцать. Не зря их бригадир Михалыч, пятидесятилетний крепкий мужик, полжизни проработавший в «горячем цеху», регулярно повторял:

– Бывают времена, когда всю ночь пьешь, куришь, не спишь, всю ночь с женщиной развлекаешься, и утром по тебе не видно, а бывают – когда всё это проделывал последний раз несколько лет назад, но выглядишь так, словно занимаешься этим каждую ночь.

4

Ю. Дружков, песня «Леха».