Страница 8 из 18
Интересно! Саша не поняла, что это за самодеятельность с мелом, поэтому развернулась к Иноку… Нет, на его лице не прочла ничего, что могло бы разъяснить инициативу, пришлось приступить к принуждению к правде:
– Ты что-то знаешь и мне не говоришь.
– Я не знаю, а только предполагаю – это разные вещи.
– Хорошо, валяй предположения.
– Короче, так. Играй свой спектакль, празднуй премьеру, потом я тебя отвезу домой и выложу свои предположения. А сейчас… помни о черточках, и все будет о’кей. Ну, удачи тебе.
И вышел. Ничего себе! Саша и так боится выходить на сцену после падения софита, а теперь должна, соблюдая режиссерские мизансцены, не наступать на какие-то там невидимые линии, которые обозначены черточками? Что это значит? На нее еще что-то должно свалиться? Она думала об этом до самого выхода, пока по трансляции не услышала:
– Внимание, тишина за кулисами. Всем приготовиться к началу спектакля. Слава, убирай свет из зала… Потихоньку! Сколько раз говорить!.. Высвети авансцену!.. Дай на авансцену яркий свет, это световая реплика для гостей, они туда выйдут!.. Еще немножко подбавь… Спасибо, дорогой, так и оставь.
Саша неспешно шла к сцене, сейчас будут длинные поздравительные речи от администрации города, от каких-нибудь организаций. И конечно, директор расскажет о грандиозных планах неграндиозного театра, тем не менее, единственной отдушины в этом городе как для артистов, так и для жителей.
У кулисы стояло реставрированное бутафорами кресло, увидев его, душа Саши сжалась, а сама она перестала дышать. Боже, если б не дурацкая конфета, софит убил бы ее! Нет, туда она больше не сядет – факт.
– Сашуля, как настроение? – Рядом с ней очутился Октавий Михайлович, а его выход с другой стороны кулис. – Я пришел тебя ободрить.
– Октавий Михайлович, вчера вы спасли мне жизнь.
Она не могла не обнять его, а он растерялся и растрогался:
– Что-то не припомню такого эпизода…
– Вы дали мне конфету, я ее съела вон в том кресле, а фантик решила бросить в тот вазон. Но не дотянулась, поэтому встала, а тут софит…
– Да что ты! – изумленно поднял седые брови Октавий Михайлович. – Это только доказывает, что в жизни ничего не бывает случайного. Не судьба тебе, Сашка, отправиться в мир иной, значит, девочка моя, ничего не бойся в жизни. Ну, я пошел… Да, Сашуля! Когда буду вставать с колен, ты опусти руку вдоль тела, я незаметно обопрусь о нее. Радикулит сегодня смущает, не дай бог на сцене вступит… Лады?
– Конечно, мой спаситель.
Ему семьдесят, держится отлично, несмотря ни на что. Окташа вообще не склонен культивировать в себе недуги и жаловаться на них каждому встречному, он везде и во всем ищет позитив и, самое смешное, находит.
Всю торжественную часть она настраивалась на роль. А смотрела на черточки, они почти незаметны на черном покрытии, во всяком случае, из зала их не видно, но это своеобразные маячки, расставленные по всей сцене. Пожалуй, впервые в жизни Саша подняла глаза вверх…
Кровь застыла в жилах, это верное ощущение, расписанное в литературе классиками на все лады, но читать – не на себе испытать. Особенно чувствуешь стоячую и холодеющую кровь, когда видишь над головой тонны железа, тонны! Штанкетные трубы, на которые цепляют декорации с кулисами, задниками и прочим сценическим оснащением. Софиты – отдельная песня, они висят рядами, а в рядах группы по два-пять софитов, ну и отдельные фонари, как тот, что упал. Театр старый, устроено здесь все по старинке, с советских времен – никакой модернизации, ведь новшества стоят денег, причем больших, а их, дай бог, чтоб хватило на новую постановку и зарплаты. Все это хозяйство разноцветно сверкает сверху, обливая световым калейдоскопом сцену, но это тонны… тонны железа.
Ни один артист, выходя на сцену, не думает о том, что висит над ним, а Саша подумала. Впервые. И под кожей пробежал страх, так быстро пробежал, словно живой: с пальцев рук и ног он поднялся вверх и сдавил виски, горло. С трудом актриса вышла на сцену, а когда вышла, с первой репликой забылась и играла в полную силу, но… как последний раз. Словно вот-вот свалится на нее многотонная конструкция и раздавит, а Саша не успеет ни роль доиграть, ни жизнь свою прожить – ничего не успеет…
Море цветов… Аплодисменты… Крики «браво!»… И улыбки, улыбки… Потом небольшой фуршет с шампанским, многообразием бутербродов и сладостей – замечательная традиция отмечать премьеру. Оленева, конечно, втихаря водку хлестала, а завтра опять этот же спектакль, в воскресенье тоже – три премьеры подряд. Голова кружилась от комплиментов, ведь на мини-банкет приглашены и гости, они не скупились на похвалы. Саша забыла про чертов софит, свой страх и синенькие черточки на сцене, она даже в упор не видела Инока, обещавшего отвезти ее домой. По старой традиции, которая сейчас утрачена в подавляющем большинстве театров, на банкет приглашались все работники, монтировщики в том числе, они же непосредственные участники.
Но всему приходит конец, а хорошим мгновениям – слишком быстро. Саша оделась, собрала букеты и вышла во двор театра, вдохнула холодный воздух…
– Ну, ты и копуша, – встретил ее Инок.
– Ой! – испугалась и одновременно смутилась она. – Извини, я…
– Забыла, – подсказал Инок, усмехаясь. – Ладно, не расшаркивайся, поехали, а то я спать хочу.
– Слушай, мне неловко… и потом… не люблю чувствовать себя обязанной…
– А я не люблю ваши актерские бла-бла-бла. Поехали.
Забрав букеты, этот не очень вежливый, даже немножко грубоватый молодой человек зашагал к выходу с театрального подворья, ей пришлось плестись за ним. Только в машине Саша почувствовала усталость и приготовилась чуточку расслабиться, однако Инок (дурацкая кличка, которая ему, кажется, очень нравилась), выехав с парковки, не позволил и этого:
– Ну, рассказывай.
– Не поняла, – встрепенулась она. – Что рассказывать?
– Как докатилась до жизни такой. Извини, шучу. Но мне интересно: молодая и красивая артистка, которая училась в Москве, работала там же, вдруг уезжает к черту на кулички… Почему?
– А тебе не приходило в голову…
И внезапно замолчала. То, что едва не слетело с языка, – ложь, а лгать сегодня не хотелось, но и вспоминать прошлое тоже не было охоты. Когда сознательно отрезаешь от себя часть жизни, надеешься туда больше не возвращаться никогда. Но разве кому-то удается расстаться с прошлым? Тем более когда в нем много черных и белых пятен…
Разумеется, с детства Саша видела себя актрисой, и не только на подмостках сцены, на экране в первую очередь. О, кино! Настоящее, сильное, способное захватить полностью, унести в страну фантазии, вызвать смех или слезы, красивое кино о человеческих терзаниях манило юную мечтательницу со страшной силой. Саша запоем читала Шекспира и Лопе де Вега, учила монологи из пьес Островского, а ночью, засыпая, уносилась в шквал страстей Достоевского, короче, девочка образовывалась.
Первой восстала против карьеры актрисы мама, доводы приводила вполне разумные, мол, связей в богемном мире нет, а без них – никуда; Саша не дочь, не жена, не сестра знаменитого артиста или режиссера, а там другие не ходят! Да и вообще, от слова «богема» на ее замечательном лице появлялось брезгливое выражение. Но мама… о, она исключительная в своем роде: английский, японский, китайский языки – на этот подвиг, извините, среднестатистический человек не способен. Дедушка с бабушкой, конечно же, поддерживали дочь и тоже были против выбора Саши, дед с высоты своего величия (он до сих пор капитан дальнего плавания) фыркал в усы:
– Богема всегда лезла в привилегированный класс, но потолок этой прослойки – горничные и бармены. Включи телевизор и посмотри на них, это же убожества: пьянчужки, развратные, глупые приматы, не могут толково выразить мысль, впрочем, мыслей в их головах не водится. И ты, Сашка, туда же лезешь!
– Дед! Ты серьезно так думаешь? – сопротивлялась внучка. – Негодяи и дураки везде встречаются, это же не повод огульно всех мазать одной краской!