Страница 25 из 88
Он застонал, представив себе, как она барахтается где-нибудь в грязи, под забором с таким же оборванцем, да не с одним. Ей ведь всё равно, кто и что...
Холодная ярость переполнила его, подумать только, кого это он собрался вести под венец, с кем намерен был соединить свою жизнь...
Он выскочил за дверь, ещё не зная, что скажет, что сделает. Все слуги в доме попрятались. Знали, гневен бывает господин, под руку ему не попадайся, рука у него тяжёлая. Один только старый, служивший ещё его отцу, седой, отяжелевший Федька рисковал в такие минуты выслушивать барина.
— Федька, — разнёсся по всему дому зычный голос Степана.
А Федька уже стоял за его спиной, знал, что в минуту ярости барина надо быть настороже.
— Собери всех мужиков, человек пять — семь, — резко обернулся к нему Степан, — разыщите юродивую, нищенку эту бесстыдную, и как следует поизмывайтесь...
Федька похолодел. Всякое в жизни видел он от бар, но такого приказания ещё не слышал.
— Батюшка, — ласковым голосом начал он, — да что ж в ней, стара и грязна, да как молодцы...
— Всем доступна, значит, и вам, — отрезал Степан.
— Батюшка-барин, — упал к ногам Степана Федька, грузный пожилой, видавший виды слуга, — ведь юродивая, пощадите сироту.
— Она меня пощадила? — разъярился Степан. — Она меня опозорила, из-под венца сбежала. Запорю!
Понурой собакой встал Федька от ног хозяина. Знал, не выполнит это мерзкое дело, быть ему битым, может, и до самой смерти. Крут, лютенек стал Степан Фёдорович Петров...
И Федька пошёл собираться. Наготовил три четверти медовухи, отобрал семерых ражих мужиков, известных своим буйным нравом, сам запряг тройку лихих коней в широкие розвальни, набросал туда тулупов, кинул большую подушку. И сам сел к вожжам...
Они нашли её далеко за городом, когда уже стало смеркаться и неяркий северный денёк закутался в сизые наплывы тумана. Ксения шла негустым леском, просверкивающим белым сквозь хмарь тонких сучьев, петляла, чтобы не провалиться, между кочками, свалившимися на бок хилыми берёзами, шла по пустынной равнине, лишь слегка запорошенной снегом и кое-где выступавшей красной пристылой на морозе глиной. Пятна подтаявшей земли заставляли розвальни увязать, но кони, добрые, откормленные, тащили сани с восемью мужиками споро, почти не напрягаясь.
Федька только слегка пошевеливал вожжами, зорко вглядываясь в синеющую даль. Он первый углядел юродивую, скользившую среди хилых берёзок чуть в стороне от дороги, и хлестнул лошадей, стараясь обогнать её. Мужики в розвальнях уже перепились и, пьяно икая, взвизгивая на кочках, горланили непристойные песни. Федька их не унимал, чем больше развяжутся языки и пьяная похоть выступит наружу, тем легче ему будет выполнить барское приказание.
Был он сумрачен и молчалив, только на коротких остановках доставал из-под тулупов очередную четверть с медовухой, наливал в глиняную кружку и подносил мужикам. Сперва они удивились, с чего вдруг такая милость, а скоро и думать забыли об этом. Мощные пьяные голоса гулко разносились по окрестностям, пугая старых филинов и вспархивающих куропаток.
Он, Федька, и сказал эти слова, заставившие мужиков пьяно вызвериться.
— Глядь, мужики, баба, — со значением произнёс он, — ай, хороша, юбка зелёная, кофта красная, сама как тополь...
Только такой подначки и не хватало мужикам. Они стали хватать Федьку за рукава тулупа:
— Стой, слышишь, баба, не уйдёт...
Федька ещё подбавил, знал, каких слов ждут мужики:
— Ай не осилите, да нет, где вам...
Мужики гурьбой свалились с саней, побежали, оскальзываясь на кочках, пошатываясь в пьяной, буйной похоти.
Она не испугалась, остановилась перед ними, прямая как берёзка.
Гурьбой окружили её мужики. Гоготали, рвали на ней юбку, задирая на голову, бесстыдно кромсали кофту, обнажая белые полные груди. Словно бес вселился в них — заламывали руки, бросали в жидкий подтаявший снег, распяли за руки и ноги. Самый старый из них, высокий могучий мужик с окладистой бородой, кинулся на белое тело, сверкающее на холодном снегу, трясущимися пальцами развязывая ширинку. Упал на юродивую, судорожно дёрнулся и смущённо встал на колени. Хмель вдруг прошёл, одолела немочь, бессилие. Ничего не смог он сделать с юродивой.
Его оттолкнул другой, более молодой, более похотливый мужик, тоже упал на голое тело Ксении и так же смущённо встал с колен.
По очереди падали они на голое, распластанное на снегу тело юродивой, все семеро, и все откатывались вбок, а то и вставали прямо с колен. Дикая ярость охватила их всех. Они поняли своё мужское бессилие, и дикая злоба охватила их всех.
— Бей её, робята! — скомандовал самый старший и первый ударил её в бок сапожищем.
Они били её долго, с наслаждением и остервенением, мстя за это тёмное чувство собственной неполноценности. И стыдились один другого, и стыд этот вымещали на голой, распластанной на снегу плоти.
Ксения и не пробовала защищаться, лежала на снегу безмолвная, не отвечая на удары даже криком, не сознавая, что с ней делают.
Трезвые, притихшие вернулись мужики к розвальням.
Федька сидел, отвернувшись в сторону, не глядел, как потешаются мужики.
Мужики так же гурьбой свалились в сани.
— Ну и баба, — громко крикнул самый старый мужик с окладистой бородой, — ну уж и натешились...
И все, стыдясь и стесняясь своего мужского бессилия, в голос стали уверять Федьку, сколь славная была баба, как они над ней надругались.
Федька стегнул лошадей и молча гнал их до самого дома, ни слова не отвечая на пьяную похабщину мужиков, опять заливающих своё дело медовухой.
Избитая, окровавленная, истерзанная осталась лежать Ксения под хилой берёзкой, печально опустившей над ней свои голые ветки. На этом месте, болотистом, сыром, топком и гнилом, берёзы не росли путём — корни не успевали зацепиться за пружинящую, топкую, пропитанную водой землю, и стволы вымахивали в сажень, а то в две. Корни не могли удержать ствола, и дерево гнулось до самой земли, не в силах удержать крону...
Федька, не раздеваясь, как был в тулупе и с кнутом в руке, предстал перед барином.
Тот пристально смотрел на него.
Федька молча кивнул головой.
Степан отвернулся, плечи его вдруг осели, согнулись. Загребая руками, таща ноги, словно набитые ватой, поникнув головой, Степан упал на пол. С ним сделались судороги...
Глава X
Свобода ударила в голову Петру, как хорошее крепкое вино. Впервые за двадцать лет он почувствовал, что может делать всё, что захочет, что он самодержец и властелин. Его право казнить и миловать, его право возвышать и унижать. Его невысокая фигура с узенькой и длинной спиной как будто выросла, цыплячья грудь выпрямилась, а множество блестящих мундиров и огромные парики с буклями, сменявшиеся почти каждые три часа, украсили его обезображенное оспинами лицо, сделали его большие, навыкате, голубые глаза ещё больше и ярче.
В самый вечер кончины императрицы он немедленно послал к прусскому королю Фридриху II депутацию с вестью о мире[27]. И этот король, слывший в Европе непобедимым и всё-таки поставленный на колени одолевшими его русскими казаками, выпрямился. Смерть Елизаветы произошла как нельзя более вовремя для него. Счастье вернулось к нему, русские, расхаживавшие победителями по Берлину, склонились перед ним, уронили знамёна ему под ноги, запросили мира. Такое бывает в истории редко, но Пётр снова сделал Фридриха властелином и победителем, сложив к его ногам всё завоёванное за семь тяжелейших и многотрудных для России лет.
Придворные перешёптывались втихомолку, изумляясь открытой враждебности Петра к России, этому резкому повороту во внешних делах. Армия, армия открыто роптала. В Ораниенбауме сидели и пьянствовали голштинские солдаты, вызванные Петром ещё при жизни Елизаветы. С каждым часом царствования Петра этих солдат становилось всё больше и больше, они лезли в Россию как тараканы. Недаром же так и называет народ тараканов пруссаками.
27
Придя к власти, Пётр III заключил позорный мир с прусским королём Фридрихом II в 1762 году, перечеркнув этим все победы русских войск в Семилетней войне (1756 — 1763). Он вернул Фридриху II все территории, занятые русской армией.