Страница 23 из 88
— Послушайте, я должна поговорить с вами очень серьёзно...
Это был долгий нудный разговор, следствием которого стал роман с Сергеем Салтыковым[25], выбранным императрицей в отцы престолонаследнику.
Однако два выкидыша словно бы отвели судьбу, висящую над Екатериной. Она решилась устроить так, чтобы Петру проделали маленькую операцию на детородном органе. И забеременела-таки от Петра, своего законного мужа.
В летнем дворце для родов приготовили покои, примыкавшие к апартаментам императрицы и составлявшие часть их. Две комнаты, большие, скучные, неудобные, бедные мебелью, небрежно отделанные малиновой камкой, без всяких удобств, с единственным выходом, голые, унылые, мрачные. Здесь было полное уединение, почти что тюремное заключение...
Акушерка помещалась в соседней комнате, тут же хлопотала возле роженицы приставленная к ней Прасковья Никитична Владиславова, женщина умная и ловкая, сразу понравившаяся Екатерине умом и тактом, но затем изгнанная от неё именно за ум, и ловкость, и преданность великой княгине. Сколько себя помнила Екатерина, от неё всегда удаляли людей, проникавшихся к ней уважением и преданностью...
Схватки начались ночью, и Екатерина с трудом разбудила Владиславову. Та сразу же послала за акушеркой. Вдвоём они перевели великую княгиню на ложе, устроенное прямо на полу. Послали сказать великому князю и императрице. Та явилась около двух часов ночи, когда Екатерина корчилась и извивалась на жёстком и узком родильном ложе.
Схватки за схватками, а вокруг все стояли и смотрели. Первые роды стали для Екатерины самыми тяжёлыми — она ещё не знала, что это такое, кричала, плакала, просила помочь.
Но никто не двигался — России нужен был наследник, и его ждали. Всю ночь кричала и мучилась Екатерина. Она закусывала губы от боли, стараясь держаться достойно. Но боли схватывали её, и она не могла удержаться от стонов.
Великий князь Пётр долго не выдержал. Заглянув на полчаса, он скривил губы и ушёл, отговорившись нездоровьем. Ушла и Елизавета, наказав послать за собой, как только начнутся роды.
За ночь Екатерина обессилела, ей казалось, что всё в ней уже омертвело от боли и ужаса, но начинались новые схватки, ещё более тяжёлые и длительные, и она кричала, стонала, выла от страха, что вот-вот умрёт. Никто не приходил к ней, только акушерка держала её за руку и изредка приговаривала:
— Ничего, ничего, скоро всё пройдёт, тужься, матушка, тужься...
Екатерина ненавидела в эти минуты всех, захлёбывалась слезами, не видела и не слышала ничего, вся сосредоточившись на страшной боли, разрывавшей её.
Только около полудня Екатерина наконец разрешилась младенцем. Елизавета, с самого утра дежурившая возле родильного ложа, тотчас кликнула своего духовника. Тот окропил ребёнка святой водой, дал ему имя — Павел. Его завернули и торопливо унесли в покои Елизаветы.
Екатерина осталась одна. Россия получила наследника, великая княгиня выполнила свою задачу и теперь уже не интересовала никого.
Родильная постель была устроена прямо против двери, из-под которой немилосердно дуло, пробивался свет, занавешенные большие окна плохо закрывались, а направо и налево от родильной постели стояли распахнутыми ещё две двери — в уборную и в комнату статс-дам. Екатерина пыталась закутаться в сырые простыни, но те совсем не держали тепла. Вся мокрая, в крови, лежала Екатерина на постели и тщетно пыталась докричаться хоть до кого-нибудь.
Наконец явилась от Елизаветы Владиславова. Екатерина пожаловалась, что ей холодно, она вся промокла, что снизу, из дверей и окон, дует, что она смертельно устала. Единственное, о чём она попросила свою статс-даму, — помочь ей перебраться на кровать, в тёплые пуховики, под тёплое одеяло, сменить мокрую рубашку и простыни, подать ей пить.
И на все просьбы получала один и тот же ответ:
— Не смею, ваше императорское высочество...
Владиславову можно было понять, и Екатерина, измученная долгими и трудными родами, понимала её. Эта статс-дама впервые присутствовала при августейших родах, и малейшая ошибка могла бы стоить ей не только места и положения при дворе, но и головы.
Статс-дама только постоянно посылала за акушеркой, но Елизавета не отпустила ту, пока всё, что было связано с ребёнком, не было сделано. Важен был наследник, а не его мать.
Слёзы потоком лились из глаз Екатерины. Все оставили августейшую родильницу.
Пришла, однако, графиня Шувалова, разодетая в пух и прах ради такого торжественного случая. Она увидела, что Екатерина всё ещё лежит на полу, на безобразных сквозняках, в мокром от крови белье и мокрых простынях, и никого при ней нет, и никто не смеет ничего предпринять, чтобы помочь ей.
И снова Екатерина лежала одна, продуваемая сквозняками, кутаясь в мокрые простыни и заливаясь слезами. И опять приходила эта статс-дама, которая ничего не смеет тронуть без позволения, без разрешения императрицы.
Когда акушерка вернулась от императрицы, она выругала Владиславову, обвинила её чуть не в государственной измене и желании смерти великой княгини. Но Екатерине от этого не полегчало.
Она не помнила, как её перетащили на сухую постель, как закутали в тёплые одеяла, как дали воды. Никто и не подумал посидеть рядом с нею, никто не позаботился, чтобы узнать, как она себя чувствует. Акушерка снова ушла к императрице, потому что та не отпускала её ни на шаг. Владиславова запёрлась в своей комнате. И больше в этот радостный для страны день Екатерина не видела никого. Никто не подумал о том, чтобы покормить её, никто не оставил ей стакан воды рядом с постелью, никто не навестил её. Она сделала своё дело и больше была не нужна...
Вспоминая свои первые роды, Екатерина могла бы даже и не притворяться. Ещё до сих пор мучила её обида, терзало удивительное бездушие. Великий князь всю неделю пил по поводу рождения наследника и своего принца, но ни разу не заглянул к роженице, чтобы хоть пожелать ей доброго здоровья. Оставленная всеми, всеми покинутая, она твёрдо решила, что это будут первые и последние роды, которые прошли так бестолково. В следующий раз и где бы то ни было она сама позаботится о себе, раз уж нет никого, кто взял бы на себя эту обязанность. Так всё и вышло. До малейшей мелочи Екатерина продумывала всё заранее, не надеясь ни на кого. Она одна и должна полагаться только на самое себя...
Ревматические боли, сильный жар, лихорадка — вер это оказалось следствием небрежности и невнимания к роженице. Великий князь забежал на минутку, сообщил, что у него дел невпроворот — приёмы, балы, карнавалы, — и выскочил, забыв поинтересоваться здоровьем супруги. На третий день от императрицы пришли спросить, не в этой ли комнате забыла Елизавета свою голубую мантилью, мягкую и меховую, тёплую и удобную, чтобы прикрыть ноги. Её не оказалось. Вот и послали спросить, не здесь ли императрица оставила эту вещь. Разыскали — лежала в углу комнаты. Уборки у роженицы не было, всё так и валялось, как во время родов.
Слёзы лились из глаз, но Екатерина не жаловалась. Предчувствие своей судьбы заставляло её скрывать горькие выражения чувств. И во всё время своего правления никогда не жаловалась она никому — да и некому было. Это от неё ждали сочувствия...
Вся страна праздновала великое рождение наследника престола. При дворе балы чередовались с карнавалами, званые обеды с роскошными куртагами. Все блистали золотом, серебром, бриллиантами. И только до женщины, давшей всем причину радоваться, никому не было дела. Её покормили, и то достаточно скудно, только на третий день.
На шестой день её навестила императрица, та самая, что теперь лежала в этом роскошном гробу, убранная словно невеста. За ней на золотом блюде несли сто тысяч рублей и крохотный ларчик с простеньким ожерельем, серьгами и двумя колечками.
Деньги были кстати — у Екатерины всегда оставалось меньше денег, чем долгов. Но их тут же забрал великий князь, чрезвычайно обидевшийся, что не ему они адресованы. Он выпросил у тётки также сто тысяч, а поскольку в казне не было ни копейки, пришлось Екатерине отдать эти сто тысяч.
25
Салтыков Сергей Васильевич — бывший фаворит Екатерины II, когда она была ещё великой княгиней.